Богуслав Когут - Калина

Двое суток в коридоре, у двери нашей палаты, — тогда я еще не вставал, теперь встаю, хотя неловко и неуклюже, что мне самому смешно, — двое суток умирала женщина, тоже от рака; как она призывала смерть, как выла и молилась, этого нельзя передать словами, я слушал и твердил про себя: «Ну умри же, умри наконец» — и не сомневаюсь, что о том же мечтали все кругом; когда она наконец замолчала и стало тихо, я подумал, что, быть может, она еще жива, поправится, выздоровеет, но она умерла. И еще я подумал, что, доведись мне так мучиться, я бы принял яд или перерезал себе вены.

Леон смотрит на меня с этакой благожелательной завистью, говорит, что тридцать восемь лет — наилучшее время, наилучший возраст, я в эти годы, говорит, был о-го-го! Не знаю, что он совершил в те годы, наверное, ничего выдающегося, знаю только, что он не очень представляет себе, какое время, какой возраст для кого хороши. Мне вот тридцать восемь лет, а у меня все уже позади, теперь я только существую — то хуже, то лучше, существую как глава семьи, которую надо содержать, как отец детей, которых надо воспитать, вывести в люди, как говорит мать Здиси и как говорила моя покойная мать. Я делаю скульптуру на конкурс, и, пока я в мастерской, мною движут высокие побуждения, мне хочется в избранной теме выразить себя, это называется собственным мироощущением и подходом к теме, эта глина должна волновать, — какая буффонада! — задевать за живое, словом, должна быть произведением искусства, а это зависит от того, будет ли нужная часть пространства заполненной, а остальная — пустой, словом — зависит от случая, и ты весь отдаешься борьбе с этим случаем, это и есть творчество, за которым забываешь обо всем на свете. Но когда я наконец еду домой, то мне уже ясно, что я проигрываю, ибо такую игру по-настоящему выиграть нельзя, и тогда я думаю о другом: об утках на озере, о лодке, которая дала течь, о Магде, которая с осени пойдет в школу, о войне в Алжире, а когда я уже дома и Здися ворчит, что ей снова приходится разогревать обед и ни на минуту нельзя оторваться от плиты, то я уже знаю, что делаю эту скульптуру ради денег, которые необходимы для того, чтобы Здися спокойно хлопотала у плиты; чтобы Эва и Магда не выглядели как дети безработных (любимое выражение мамы, то есть тещи), следовательно, только ради денег, которые должны быть обязательно, но в данном конкретном случае неизвестно, будут ли. Проект я закончу в срок, насчет этого я всегда спокоен, даже если запью дня на три, буду потом работать ночами и сделаю, но неизвестно, совпадет ли моя трактовка темы, а вернее, мое мироощущение с мироощущением жюри, хотя бы в общих чертах, будет ли судьба за или против меня; и все же не только ради этих денег, которые мне необходимо получить, но неизвестно, получу ли, я делаю этот проект, еще и ради сообщения в газете о том, что такую-то премию получил Борис Рутский. И фамилия будет набрана жирным шрифтом. Это будет на предпоследней полосе, а на первой напечатают длиннущую телеграмму, выдержанную в торжественно-патриотических тонах и сообщающую, что доктор Грынец стал победителем конкурса в Багдаде и будет строить висячие сады, но не для царицы Семирамиды, а для служителей Меркурия. Меркурий в Багдаде! Висячие торговые павильоны! Вот это фантазия!

Я не завидую Грынцу, этот человек отлично совмещает размах с мелочной, педантичной утилитарностью. Мне больше по душе Камлей, хотя круглый универмаг он немного подпортил именно с утилитарной точки зрения. Но все же в этом есть смелость, вызов, поиск и все такое. Мы могли сделать Камлея главным архитектором города. Достаточно иметь хоть немножко воображения, чтобы представить себе, как мог бы выглядеть этот нелепый город через сколько-то лет. Могли! Но не сделали. А некий живописец, скульптор и вместе с тем деятель на ниве искусства по фамилии Рутский набил себе шишек, пытаясь осуществить эту возможность, оскорбил сильных мира сего, а вернее, сего города разными открытыми письмами и устными выступлениями повсюду, где только возможно — и на серьезном форуме и у стойки бара в кабаке «Под красной мельницей». «Товарищ Рутский, не выступайте от имени всей партии». Все, я уже не выступаю, просто существую, немного в стороне, но существую: содержу семью, воспитываю молодое поколение, воспитываю, как положено, в костел не вожу, хотя это и портит отношения с ребятами в школе, с соседями по дому, с тещей. Существую, можно сказать, все правильнее и правильнее, проектирую рисунки тканей, попадающих потом на столы и окна снобов, которые гонятся за современностью, но, в сущности, не ощущают никакой разницы между этими тканями и кружевной скатертью, одинаково чревоугодничают за столом, от современной скатерти им ни холодно, ни жарко, но все же она помогает им ощущать себя современными и они покупают этих «пикассов», иногда даже бордюры на стенах заменяют «пикассами» и развешивают на них керамику, подражая вкусу коровы, разбрасывающей по лугу навозные лепешки. Город заболел дальтонизмом, у него дизентерия цвета, старые доходные дома красят клеевой краской, которую потом размывает дождь, придавая ей классический цвет поноса. А когда приходит время большой ярмарки, город, словно сыпью, покрывается всякими украшеньицами. Приходится либо надевать темные очки, либо смотреть только под ноги, слава богу, тротуары пока что не раскрашивают. «Товарищ Рутский, критикуя, не берите на себя слишком много, людям свойственно ошибаться». Поистине, людям свойственно ошибаться, наш город подтверждает эту истину ярко, наглядно, убедительно.

Я, конечно, увлекся, так бывает всегда, когда времени в избытке и лень думать чересчур логично. Вот профессор, этот скромный работяга с железной волей и невероятной логикой, утверждает, что ничего не изменилось со времен Гиппократа. И он, пожалуй, прав. Спекулятивное мышление Эмпедокла и эмпирическая мудрость Гиппократа восходят к одному источнику, дело было и всегда будет в том, чтобы отдалить человека от последнего мгновения его жизни, то есть дело во времени. Время протекает сквозь нас, мы совершаем чудеса ради того, чтобы накопить как можно больше этого времени для каждой отдельной личности. Нас мучают загадки бытия и небытия, а в лучшем случае задача состоит в том, чтобы оставить или, вернее, спасти своей след, как говорил один поэт, пьяница и лунатик, воспевавший кошек на крышах и бегонию на подоконниках. В сущности, лучший кусок достается тем, кто не думает о своих следах, живет для того, чтобы прожить жизнь и умереть в страхе. Они и есть самые мудрые, полезные для других и для себя. Пожалуй, больша́я часть человеческих несчастий и страданий вызвана тем, что слишком многие стремятся использовать свой лимит времени как можно полнее, превратить его в другие ценности, менее преходящие, более стабильные. Но, право же, трудно сказать со всей определенностью, кто в этом больше преуспел и преуспевает: Рафаэль или Гагарин, Корбюзье или Герострат, или, наконец, Туланец, которого убил кабан. В сущности, разница между ними — лишь видимость, а время даже эту видимость сводит на нет; когда мы разделим судьбу динозавров, разница исчезнет. А пока что вон тот бухгалтер, на койке у окна, боится только и исключительно рака, не потому что болен раком его сосед по палате — о чем бухгалтер, кажется, не знает, — а потому, что от рака умерли его отец, и сестра, и старший брат, и он боится, его рвет желчью, а он думает о раке, говорит о погоде и думает о раке, представляет себе, как он будет выть в коридоре за ширмой; он не завидует космонавтам, созерцавшим матушку-землю из космоса, не завидует человеку, выигравшему миллион на тотализаторе, он завидует каждому, чей отец, сестра и брат не умерли от рака. «Я не курю, — рассказывает он, — никогда не курил, потому что от никотина бывает рак; не ем помидоры: когда-то писали, что они канцерогенны; не пью водку, потому что от этого утолщается желудочная ткань и часто образуются опухоли». Я слушаю эти его речи и думаю, если у него и нет рака, это уже не имеет никакого значения, с него хватит сознания этой возможности, этой угрозы, в которой виноваты его отец, брат и сестра, виноваты газеты, печатающие от нечего делать массу статей о раке; бухгалтер умрет от склероза, но он пройдет полный цикл раковых страданий, никто ему ничем не сможет помочь, и сколько на свете таких, как он, боюсь, что очень, очень много. Покажите ему самую лучшую картину, исполните для него квартет Мендельсона, приведите Софи Лорен и пусть она ему покажет стриптиз — его ничто не взволнует, не развеселит, разве только последнее достижение терапии. А мы, неисправимые Фидии и Матиссы, украшаем мир, выражаем его и так далее — для чего? Для того, чтобы оставить след, то есть удовлетворить собственное тщеславие! Но перед лицом смерти, перед лицом истекающего лимита времени мы так же жалки, беспомощны и одиноки, как этот бухгалтер, который знает о раке, хотя рака у него нет, и как Леон, который о раке не знает, хотя он у него есть. Мы внушаем себе, что хоть что-то от нас останется, говорим об этом больше, чем о чем-либо, но когда приходит время, мы хотели бы продолжать существовать сами, живые, а не оставлять следы — пусть даже самые прекрасные. Предположим даже, что иллюзии, которыми мы тешим себя, имеют ценность также и вне нашего сознания, что эти следы действительно для кого-нибудь важны, — все равно их глубина и прочность зависят от случая, удачи, счастливой и несчастливой карты. Что же тогда имеет значение? Сознание, что ты сделал все возможное? Спокойная совесть? Благородные поступки или упорная борьба с неподдающимся материалом, с равнодушием и тупостью окружающих? Смелость или изворотливость? Матеуш сказал бы, что все это проблемы не от мира сего. Матеуш прав, но только отчасти, если принять, что под определением «не от мира сего» подразумевается нечто чересчур отвлеченное. Целесообразность действий, — говорит Матеуш, — согласен, но в каком смысле? Как требование конкретных результатов каждого отдельного поступка или как общая целесообразность множества поступков, их совокупности, как общее направление, цель, не обязательно конечная, но учитывающая перспективу времени. Эта дилемма лишь кажется наивной, она очень важна, особенно для людей, лишенных таланта и других качеств, которые позволяют всесторонне изучить мир и себя, но зато наделенных воображением и склонностью к нравственному беспокойству, то есть вечно терзаемых сомнениями, неуверенностью. Должен ли я стремиться лишь к тому, чтобы не причинять людям зла, по возможности ловко продвигаться на своем участке шахматной доски, стараться, чтобы побольше людей относилось ко мне хорошо и поменьше — плохо, всегда помнить о расстоянии между тем, что я могу, и тем, чего не могу, словом — существовать? Или же я должен свое убеждение в правоте той или иной концепции, той или иной оценки собственных и чужих действий ставить выше чувств, потребностей и представлений других людей? Меня, в сущности, эти вопросы не касаются, я уже определился, не могу быть не тем, что я есть, и заниматься не тем, чем занимаюсь. Но было время, когда все было возможно, и всегда кто-нибудь находится в таком положении, когда от одного движения, одного шага зависит, какое лицо у него будет в жизни и будет ли у него лицо вообще.