Богуслав Когут - Калина

Матеуша вызвал начальник тюрьмы:

— Как дела с часами?

— Скоро закончим.

— Скоро — это значит когда, через неделю или через год?

— Через неделю.

— Хорошо. Даю вам еще неделю. Я был там, видел. И мне очень любопытно, очень.

По-прежнему, с небольшими перерывами шли дожди. Наверху на башне было не только темно, но и холодно. Они спешили поскорее собрать часы. Помеченные для ускорения сборки детали кто-то перепутал, неизвестно кто. Матеуш склонен был думать, что это дело рук конвоира, хотя никак не мог взять в толк, какой смысл конвоиру осложнять им работу. Феликс нервничал и ругался:

— Давай бросим это к чертовой матери. Что они нам сделают?

— Тише, тише, — успокаивал Матеуш, а конвоир сплевывал и пожимал плечами.

Наконец Матеуш собрал часы, повесил на место маятник, напоминавший и размерами и формой меч крестоносца, нацепил гири, которые повисли неподвижно и вызывающе, всем своим видом словно говоря, что они вечно будут неподвижны. Матеуш осторожно подтянул их кверху, глубоко вздохнул и толкнул маятник. Тот задрожал, заскрипел, но тут же вошел в ритм, и часы, тихо позванивая, заработали, раздались мерные удары, похожие на чьи-то тяжелые шаги.

— Ну! Видишь? — спросил Матеуш.

Феликс бросился его обнимать, тряс изо всех сил, чуть не повалил.

— Что же с ними было? Отчего же они не ходили?

— От грязи.

— Вот здорово! Матеуш, едем домой!

Конвоир сплюнул сквозь зубы, набрав слюны больше, чем обычно:

— А это еще неизвестно.

— Как неизвестно?

— Умный обещает, а дурак верит. Знаете такую поговорку?

Дождь. А должно быть бабье лето, золотая осень. Как в тридцать девятом. Когда он убегал. Тогда он был не один. Отец с матерью, перепуганные, Виктор, большой и гордый, почти мужчина, и маленький Матеуш, вихрастый и беззаботный, он один не боялся войны. Двадцать два года, всего лишь двадцать два года, а жизнь прошла. Милиционер, ровесник Бориса, этот лысый бугай, прячущий лысину под форменной фуражкой, в День милиции получил второе лычко, больше он уже ничего не получит, будет носить эти сержантские лычки, пока не выйдет на пенсию, но это ему не мешает быть довольным собой, не узнавать Бориса и не отвечать на его приветствие.

Деревня большая, застроенная беспорядочно; на одном ее конце, прижатая к лесу, стоит «понятовка» Туланца, в центре деревни старые солидные каменные дома, среди них затесалась трансформаторная будка — что-то вроде памятника или неудавшейся башни, а в другом конце, возле самого леса, подковой окружающего деревню, в купе елей прячется дом лесничего. Все знакомо, четко отпечаталось в памяти, ничего неожиданного быть не может, и все же Борис боялся сюрпризов: а вдруг дом будет заперт и тогда придется искать Калину, которая совсем не Калина, а Галина, но когда была маленькой, вместо «г» произносила «к»: «Как тебя звать?» — «Калинка», так и осталась она Калинкой, а когда выросла — Калиной, «расти, расти, красная калина»; быть может, там уже новый лесничий, ведь и такое возможно — зря Борис не предупредил о своем приезде, поехал наобум, в темноту и дождь, проливной дождь, в городе его не было, а здесь льет из обложенного кудлатыми тучами неба, хлещет по ветровому стеклу, мокрые с боку на бок переваливающиеся гуси лезут под колеса, так было всегда, когда он приезжал к брату на своем «вартбурге», с этих гусей нельзя было глаз спускать. Ни одного гуся он никогда не задавил и не убил, а себя самого бросил на эту липу, такова логика человеческой судьбы.

В конторе за письменным столом Матеуша сидел какой-то юнец в мундире помощника лесничего, обложенный формулярами о лесопоставках.

— Я вас где-то видел. По-моему, я не ошибаюсь?

— Моя фамилия Лель, — представился юнец.

— Да, да. Как это я сразу не сообразил. Вы очень похожи на отца.

Борис помнил Леля, кто же не помнил Леля, самого тощего на свете человека, с огненными волосами и с огненными же торчащими усами, подстриженными на английский манер, человека, который почти никогда не говорил и совсем никогда не улыбался. Только когда у него сгорела изба, он сказал: «Смотрите, ведь сгорела дотла» или что-то в этом роде, во всяком случае, он был определенно удивлен. Лель погиб на войне, а этому помощнику лесничего было тогда года два-три, а теперь у него обручальное кольцо на руке; женат, поторопился, эта торопливость ему еще боком выйдет.

— Я замещаю пана Рутского.

— И останетесь здесь?

— Не знаю, это не от меня зависит.

Если бы зависело от него, он, конечно, остался бы. Он только и думает, как бы сделать карьеру на чужом несчастье, получить хорошее лесничество, обосноваться.

— Слава богу.

— Что слава богу?

— Что это не от вас, уважаемый, зависит.

— Не понимаю ваших намеков.

— Тем лучше. У вас есть ключ от второго этажа?

— Он у пани Калины. Вас удивляет, что нет картины?

Он обратил внимание на светлый прямоугольник на стене. Много лет на этом месте висела картина, чудовищная мазня, изображающая похороны лесника: за гробом кабан нес крест, олень в виде ангела нес хоругвь, лиса тащила требник, а целый табун всякого зверья и птицы провожал в последний путь лесника, вся картина была выполнена гуталином, помидорами и ультрамарином. Итак, это была жуткая мазня, но и в таких полотнах бывает иногда что-то трогательное; и сейчас, когда картины не стало, она казалась здесь просто необходимой, и Борису было больно, что ее нет на стене. Это безошибочно почувствовал Лель.

— Пани Калина продала ее на адвоката. Кто-то из управления, кажется инспектор, облюбовал себе эту картину и, кажется, хорошо заплатил.

Значит, Калина продала картину, ей не хватило денег, вырученных за черешню, которую она, должно быть, продала, как это делал ежегодно Матеуш, адвокат не мог столько стоить, и она, наконец, могла продать что-нибудь другое. Глухарь на картине походил на святого духа в образе голубки, а кабан с крестом почти ничем не отличался от свиньи, только был сильно намазан гуталином, но картина в целом была феноменальна, без нее стена напоминает физиономию с выбитым глазом или однорукого человека…

— Вы ведь можете написать такую же, правда?

Какой милый этот Лель, помощник лесничего, выступающий в роли его заместителя, вот он уже делает заказ художнику и, наверное, представляет, как Борис размахивает кистью, а может, он прав, может, стоит попробовать восстановить эти похороны. Жаль, что все нужное для работы он оставил в городе; интересно, Матеуш поймет, что это другая картина, наверное, поймет, такую мазню воспроизвести — это вам не фунт изюму, да еще по памяти.

— А вот и пани Калина идет.

Мелькнула ее яркая полосатая юбка, и тут же в сенях послышались шаги, стук в дверь. Борис одернул левой рукой пиджак.