Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

По сути, это библиотека и лаборатория невидимой живописи, оставляющей тем самым полный простор для воображения. Угольные контуры вообще-то еле видны, причем только в отдельных и совершенно непредумышленных местах. Их можно сравнивать с фресками на самом кладбище, которое всего-то через дорогу, а можно увидеть на правильно сделанных экспликациях, показывающих, из каких фресковых мест сохранились куски, невидимые до середины ХХ века. Нам показывают то, что мы никогда и ни при каких обстоятельствах не могли бы видеть.

В сущности, синопии – это тоже «рисунки сангиной и углем», только разогнанные на квадратные метры. Фрагменты подготовительных штудий великих художников взяты в музей вместе с камнем стен, из-за чего два этажа хранилища напоминают музей каких-нибудь глинобитных табличек – фактурных, рельефных, с остатками таинственных рисунков и знаков.

Это так же далеко и близко, как Древний Египет или Месопотамия в полузабытом отсеке Британского музея. То, что мумии или глинобитные таблички добрались до наших времен, так же невероятно, как изнанка фрескового хозяйства. Нужно лишь слегка потрудиться мысленно раскрасить заготовки, тем более что без труда вообще никакие подлинные впечатления невозможны. Никто не обязан потрясать нас.

Жаль только, что в Пизе к этому музею относятся как к пасынку, бесплатной нагрузке. Билет в него дают в комплекте с другими чудесами, в модерновом хайтековском здании нет даже туалета.

Грамотному куратору здесь есть где развернуться (например, пригласить самых разных «Киферов» пофантазировать на заранее заданные темы) и сделать Музей синопий модным, самодостаточным местом. Тем более что с полноценными музеями в Пизе вообще напряженка. Ризома

Пиза – это чистая меланхолия запустения. Она тешит мою лень и усталость; потворствует безделью и рассосредоточенности, неумению собраться, не настаивая ни на чем. Дары ее, как я уже замечал, необязательны и свободны.

Любые города, пережившие пики своего развития, рассказывают именно про это, но Пиза как-то настаивает на том, что лучшее минуло, растаяв без следа, и для этого вспухает частями и участками вдоль непрозрачной реки, как бы раздвинувшей город для чего-то и забывшей сдвинуть его обратно.

Века, конечно, подталкивают их к разомкнутости в окружающее пространство, стирая границы между регулярной застройкой центра и разбросанностью окраин, плавно переходящих в хозяйственные кварталы глухих терминалов, складов и фабрик, с ландшафтами окоема, тянущегося до отрогов гор, снимающих с этих мест прямые бинарные оппозиции типа «жизнь/смерть». Все-таки груз туристической инфраструктуры и студенчества не дает замереть улицам и затянуться ряской набережным реки. Такое существование скорее похоже на сон, сколь насыщенный, столь и глубокий, а главное, длительный. Видимо, летаргический, что ли?

Здесь я больше гулял, нежели ходил в заведения культуры и быта, потому что, как нигде, чувствовал: глаз, избалованный впечатлениями других городов, замылился и мешает «непосредственному контакту». Способному, впрочем, настичь где угодно, когда его совсем не ждешь – на экскурсии по крепостной стене города (ее можно купить в северо-восточном углу Площади чудес, сразу же за Кампосанто, где и забраться по лестнице на толстые заградительные сооружения, чтобы пройтись по Пизе на уровне ее невысоких крыш) или возле остатков Арсенала Медичи 1546 года 118, который не миновать, возвращаясь в квартиру Луки на втором этаже.

В конечном счете оказалось, что именно эти расфокусированные места на другом берегу – по дороге к вокзалу или в неструктурированном заречье (эх, где только наша не пропадала!), когда город, стряхивая средневековое оцепенение, рассыпается в разные стороны, и есть самые важные для попадания в « нутрь ». Там, где, если идти от Площади чудес в сторону моего дома, исторические кварталы заканчиваются, а муссолиниевские ландшафты еще не замусоливают глаз, случаются запущенные сады и скверы с какими-то павильонами, покрытыми грязными граффити, у которых забиты окна и двери, с огрызками Читтаделла Веккья («Старая крепость» 119), охранявшей город со стороны моря.

В века величия Читтаделла Веккья имела четыре башни – Сант-Аньезе, Сан-Джорджо, Гиббелина и Арно, в прямоугольник между которыми заходили корабли – раньше там была верфь Дарсена. Теперь поверить в город-порт невозможно. Идешь к мосту, а возле башни Гвельфов, разбомбленной во время того же самого авианалета, что и Кампосанто, в замусоренном углу, стоит странный памятник Галилею с нервными, вскинутыми руками. Возникает тенью, точно намекая, что все возможно, и встретить в этом запущенном саду, по соседству с аптекарским огородом «Джардини Семпличи», можно кого угодно.

Паломничество Фламмариона

Пиза разомкнута, и, кажется, все дело в той самой итоговой фреске Пьеро ди Пуччо 1389–1391 годов с северной стены Кампосанто, похожей на карту и оттого плотно засевшей в сетчатке.

Той самой космографии, похожей на гигантскую мишень, что занимает на кладбище «красный угол», а в Музее синопий – отдельную стену. Устройство местного мира на ней полустерто, но не зря же, параллельно пути, который день я читаю борхесовскую трактовку «Божественной комедии».

Еще со времен Данте, знавшего астрономию Птолемея и христианскую теологию, вселенная Пизы напоминает прохожим неподвижную хрустальную сферу, подобие той, что средневековый паломник в одежде пилигрима (в руке у него посох) протыкает лицом, выглядывая в открытый космос.

На «Гравюре Фламмариона» из учебника истории Средних веков странник, добравшийся до края земли, рассматривает машинерию небесного свода совсем как Буратино, который своим длинным носом проколол холст, закрывающий камин, чтобы увидеть за ним возможность другого мира. В него Буратино ушел целиком, прихватив с собой друзей из кукольного театра, когда реальность, окружавшая его и коллег по труппе Карабаса-Барабаса, окончательно себя исчерпала.

Если поступательная шкала прогресса сломалась вместе с остатками «эона Просвещения», на сцене темпоральных режимов вновь возник замкнутый круг. Ностальгия возникает из-за того, что все привычное кончилось, меланхолия – потому что внутри круга некуда больше стремиться.

Это только народовольцы и прочие революционные демократы, разбуженные Герценом, мечтали о небе в алмазах и счастье грядущих поколений, свободе, равенстве, братстве, тогда как мы хорошо знаем, куда все эти мечты приведут. Потому мы уже не мечтаем об утопии, мы тоскуем и ищем круги руин в нераскрученной части любого туристического центра. Аура и патина