Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Дмитрий долго сочинял ответное письмо. Хотелось окатить атамана презрением, но Дмитрий подумал, что такой ответ вряд ли переубедит Соловьева и не поведет к разоружению банды, и тут же порвал письмо.

О соловьевском предложении вскоре узнал Автамон. Не упустил случая обсудить его выгоды с Дмитрием. Если Соловьев не сдастся, с бывшего комбата никто не спросит за это, а если дело подвинется в ином направлении, ему, Дмитрию, выйдет благодарность от властей, что сумел сделать то, что до сих пор не удавалось никому.

Дмитрий ответил Пословину крепким словцом. Исполненный смертной обиды, Автамон побежал жаловаться станичному милиционеру Григорию Носкову, однако не застал того дома и тогда повернул к Гавриле. Но с увертливого Гаврилы взятки гладки — председатель послал Автамона в волость, а волость оказалась по-прежнему равнодушной к мелким перепалкам в Озерной, обычно она отзывалась лишь на грубые насилия и убийства.

Про отцову жестокую обиду прознала Татьяна. Но она не стала защищать Автамона: меж ними по-прежнему был раздор, они только жили под одной крышей, а согласия в семье не было. И Татьяна, как-то пробегая из школы домой, час был уже поздний, увидела Дмитрия и решила накоротке переговорить с ним.

— Не слушай папу, — сказала она.

— Я и не слушаю.

Все эти годы Дмитрий ждал от Татьяны решительного шага. Ведь она же прекрасно понимает, что Автамон мироед и убежденный противник новой власти. Так почему Татьяна не порвет с ним все отношения и не уйдет из его дома?

— Ты не так живешь, — сказал он, не щадя ее гордости.

— Разве? — преувеличенно удивилась она. — А как нужно? Посоветуй, будь добр.

Он не нашелся, что сказать. Он знал только, что рано или поздно, а придется Пословину отвечать перед станичниками за всю его паучью ненасытность. По всему краю организовывались трудовые коммуны, и люди поговаривали о том, чтобы покончить с несправедливостью — отобрать у кулаков добро. На заседании партячейки Дмитрий выступил с зажигательной речью, которая затем стала известна всем в станице. И говорил он о таких мироедах, как Автамон, что они по-прежнему эксплуатируют батраков, как им вздумается. Пословин обозлился, в тот же день пришел к Дмитрию.

— Завидки берут?

Дмитрий ждал, что Татьяна принародно осудит своего отца. Но она по-прежнему медлила с этим, чего-то выжидала. Спектакли ставила революционные, а вела себя непонятно.

— Ванька сызнова появился, — припугнул Автамон. — Велика банда!

И рассказал Дмитрию, что сам услышал от проезжих агентов кожсиндиката. Соловьев прислал в Чебаки своего человека говорить с учителем Итыгиным, а у того никакой защиты нету. Где оно, ваше войско?

Эскадрон особого назначения действительно был подчинен Хакасскому уездному исполкому, и сам Итыгин дал согласие на перебазирование его в Усть-Абаканское. Вот уже месяц, как чоновцы ушли из Озерной, здесь теперь не осталось даже отряда самообороны, был один милиционер Григорий Носков.

Дмитрий недоумевал лишь, откуда у Соловьева взялась сила. После боя на горе Поднебесный Зуб атаман потерял прежнее влияние в селах и улусах Прииюсского края. Ему не верили, в его банду не возвращались. Так где он взял людей?

Ничего не прояснил и партизан Сидор Дышлаков, спешно прискакавший в Озерную во главе отряда самообороны в пятнадцать человек.

— Сказывают, Ванька Кулик напал на нашего дорогого и любимого товарища Георгия Итыгина! — размахивая плетью, кричал Дышлаков. — Едемтя. Только чтоб тихо! Не шуми!

Верховые, что вились вокруг Дышлакова, нетерпеливо привстали в седлах. Им хотелось поскорее в бой, куда их звал сейчас испытанный командир.

— Милай ты мой! Да супротив нас изменники и враги трудового народа! — с надрывом восклицал Сидор. — Супротив, о! Блуд!

Дмитрий, понимавший всю сложность обстановки на Июсах, охотно согласился ехать в Чебаки. Если Итыгин в опасности, его нужно выручать.

Иван пристально смотрел в крупное лицо Итыгина, как бы изучая оставшиеся от оспы рябинки, и говорил, старательно подбирая слова:

— Жаловаться не буду, но чего тамако… В тюрьме было обидно. Может, который всю жизнь по домзакам, тому не так уж, а мне обидно…

— Знаю. Сидел, — коротко ответил Итыгин.

— Вот видишь!

— Давай-ка ближе к делу. Ситуацию ты, Иван Николаевич, понимаешь. Чего бы хотел выговорить для себя и своих, так сказать, сподвижников?

Соловьев потер ладонь о ладонь. Он чувствовал, что невольно проникается уважением к этому человеку, одному из самых степенных и умных, каких он только встречал в своей жизни. Макаров тоже был образованным, но не располагал к беседе с собой, нет-нет да и подчеркивал, что он не чета простому, а тем более бедному казаку. Это постоянно проскальзывало в его речи, а если не в речи, то в пренебрежительном взмахе рукою или в самой манере вести разговор — говорит-говорит и вдруг умолкает, вроде бы спохватившись, что его не поймут.

— Хотел бы немногого, Георгий Игнатьич.

— Говори, — напряженно взглянул Итыгин.

— Перво-наперво, право голоса. Чтоб никто не называл бандитами и не попрекал за прежние действия…

— Это немного? Напакостили, а теперь не скажи слова, — огладил усы Итыгин.

— Ну ежлив так… — обиженно попятился Иван.

— Не горячись, Иван Николаевич.

— Я ведь толкую не о попреках от людей. Пусть народ болтает, чо хочет. Только бы представители власти не вспоминали прошлое…

— Думаю, этого не будет. Ну и?..

— Все!

— Значит, полностью разоружаетесь? Выходите из тайги и начинаете мирную жизнь?

— Точно, — подтвердил Соловьев. — Но Чебаки и междуречье Июсов останутся за нами, чтоб мы были тут полными хозяевами.

— Нет, такое невозможно, Иван Николаевич.

— Почему же? — искренне удивился Соловьев. — Были ведь прежде привилегии у казачества. Вот и сделайте Июсы вольным казачьим краем. И мы будем премного благодарны.

— И тайга, так сказать, ваша?

— И тайга.

— И рудники?

— Чья земля, того и хлеб. Чей берег, того и рыба.

Иван утвердительно закачал головой. В смелых своих мечтах видел он Чебаки сибирской казачьей столицей. В просторном доме Иваницкого будет войсковое казачье правление во главе с ним, с Иваном Соловьевым. Сел же на председательский стул в уездном исполкоме Итыгин, а Соловьев разве не может — чем хуже? Не хватает грамоты? Так грамота — дело десятое. Был бы природный ум, а он у Ивана есть. Можно, конечно, и подучиться, ежели съездить в Москву или Петроград, учатся же другие.

— Рудники, Иван Николаевич, не ваши и не наши, — заметил Итыгин. — Они есть всенародное достояние.

— Чего ж я тогда скажу своим? Чем порадую? — разочарованно проговорил Соловьев.

— Никаких привилегий. Будете жить, как все. Выше лба уши не растут.