Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Но коня не было, а чтобы достать его, требовалось немалое время. Между тем Итыгин не мог ждать. Не спалось Ивану, не спалось и замышлявшему новый налет Пашке. Закурив самокрутку, Чихачев нервно подгреб под себя перетертое, прелое сено и сказал:

— Я приведу коня. Кабыр должен расплатиться за Кулаковых.

— Пустое! Да когда обернешься! — ответил Иван, кашляя от наплывавшего на него едкого дыма.

— Не твоя забота, Иван Николаевич. К вечеру буду. Только отпусти со мною Миргена.

Названный срок показался Соловьеву вполне приемлемым. Долго не раздумывая, Иван согласился:

— Давай. Не появишься к вечеру — не взыщи.

Пашка немедленно разбудил Миргена. Атаман услышал, как они тихо вышли на крыльцо, постояли, вполголоса переговариваясь, а немного погодя на опушке поляны их окликнул караульный.

Чтобы как-то убить день, Соловьев с утра пошел на охоту. На Азырхае с первого же выстрела добыл молодого козла, а охотившийся на пару с ним Муклай принес глухаря и двух косачей. У избушки их встретили радостно, растопили печь, принялись разделывать козла и общипывать птицу, и вот уже затомилось на углях пахучее мясо, нарезанное крупными кусками. Правда, соли в отряде не оказалось, Муклай посоветовал макать сочное мясо в свежую козью кровь, что была по-хозяйски слита в прокопченный на кострах чайник.

Еще не успели сесть за ужин, на ближней гари послышался тяжелый топот копыт, раздались зычные крики и резкие, как выстрел, пощелкивания бича. Все обеспокоились, недоуменно пяля глаза, схватились за оружие.

И вдруг на поляну с гиком выскочил потный Мирген на прытком вислозадом коньке. А за ним, прижав уши и напирая друг на друга, хлынули в образованный соснами коридор разномастные кони, целый табун сильных скакунов!

Как ни удивились этому в лагере, но появление стольких коней само по себе еще не было чудом. Невероятным казалось то, что все лошади в уздечках и под седлами, вполне годными для езды. Что и говорить, никогда соловьевская конница не имела такой исправной, хорошо подогнанной сбруи.

Мирген был навеселе. Поглаживая себя по округлому животу, приговаривал:

— Арака, оказывается, сладка! У, Келески!

Он лихо подвернул к крыльцу и осадил верткого, с дымящимися боками конька на виду у самого Соловьева, стоявшего в проеме распахнутой двери. Мирген был доволен, что опять не остался нигде в улусе — он еще побывает в гостях, — что и на этот раз исправно выполнил поручение атамана.

Следом за Миргеном подъехал Чихачев. Он тоже был под хмельком, лихо присвистнул на дармовых коней, сбившихся на поляне в тяжело дышавшую кучу, и хвастливо сказал:

— Принимай, Иван Николаевич! Гости на двор!

— Спасибо. Не ожидал, — не удержался от похвалы атаман.

— Расщедрился Кабыр. Так он оценил жизни братьев Кулаковых. Сам ходил по улусу и, не жалея денег, скупал седла.

Прибывших стащили с коней, усадили ужинать поближе к котлу — на самые почетные места — рядом с Иваном. Смачно обгладывая козлиный мосол, Чихачев рассказывал, как они ездили в Ключик. Разумеется, в пути им здорово повезло: едва выбрались в степь, увидели в балке крестьянских кляч, пасшихся в ночном. Ребятишки, сторожившие их, спали у прогоревшего костра. Сделав из волосяных пут примитивные уздечки, конокрады поспешили в Ключик и прибыли к Кабыру еще до обеда.

— Бай сказал, что согласен на любую плату! — похвалялся Пашка.

После ужина по атаманской команде повстанцы расхватали коней. Соловьеву был заранее определен лучший в табуне скакун — мерин гнедой масти с чулками на передних ногах. Мерину было далеко до прежнего коня Ивана, не та стать и совсем не та резвость, но он не уросил, во всем слушался всадника, а это сейчас было уже немало.

Ночь в лагере прошла бестревожно и тихо, а прозрачным утром, едва в сосняке стало светать, караульный встретил выскочившего из кустов Ампониса. На их короткую громкую в лесу перекличку выбежали из избушки всполошенные люди, показался сам Муклай, поймал за рукав Ампониса и принялся обнимать и тискать — видно, шибко соскучился по сыну.

— За тобою гнались? — спросил Чихачев.

— Не.

— Ай, Ампонис! Взрослый мой сын Ампонис! — покачивая головой, улыбался счастливый отец.

Соловьев, пружиня ногами, спустился с крыльца и подозвал к себе парнишку. Ампонис подошел нерешительно, встал. Он заранее знал, о чем будет спрашивать его атаман, и, не дожидаясь вопроса начал рассказывать:

— Их было много! Они приказали выходить, и я вышел первым, а мама потом…

— Дальше-то что? — Иван нетерпеливо склонился к парнишке.

— Они подожгли бараки. А с ними был Тимофей.

— Ой, что-то путаешь. Тимофей пришел потомоко, — ласково сказал Соловьев. — Опосля пришел.

— Нет, он был с ними. Да я же сам видел!

— Ты говоришь правду?

— Ага.

В сознание атамана вошло страшное слово: предатель! Наконец-то Соловьев раскусил тебя, знает, кто ты есть, таежный охотник. Ты навел чоновцев на зимнюю базу повстанческого отряда и теперь ответишь за это. Жизнью своей ответишь!

— Где Тимофей? — посмотрев вокруг себя, строго спросил Соловьев. Кровь зашумела у него в ушах. Вспомнилось атаману, как в лютую стужу, в метель Тимофей впервые оказался в лагере, как он, оледенелый, вошел в нижний барак и бросил к ногам атамана мешок с необснятыми белками. Ему поверили тогда, а неделю спустя Тимофей явился с другим охотником, который якобы знал дорогу на ближнюю пасеку, где можно раздобыть мед и кедровые орехи.

На этот раз чекисты обвели Соловьева вокруг пальца. Нужно было заставить Тимофея безвыездно жить в лагере до весны и забрать на Июсы с собой, ни на шаг не отпуская от себя. Но ведь и так им не хватало еды, а тут, что ни говори, лишний рот. Пригрозил тогда ему атаман, что у соловьевцев руки длинные, везде достанут, — тем и довольствовался.

Подошел Тимофей, заспанный, сморщенный, удивился Ампонису:

— У, язва!

— Он видел тебя с чоновцами, — холодно произнес атаман, наблюдая, какое впечатление на Тимофея произведут его слова.

— Наверно.

— Так зачем же ты сказал, чо пришел в лагерь, когда тамако уже никого не было?

— Разве я так сказал? — завздыхал Тимофей. — Я сказал, что людей не побили. Откуда бы знал?

Чихачев, стоявший до этого несколько в стороне, под лиственницей, шагнул к атаману и с недоумением спросил:

— Чего с ним возишься?

— Ты подожди! — поднял руку Соловьев, пристально наблюдая за Тимофеем.

— Да у него на морде написано: чекист! Кончать надо! — сказал Чихачев. Было заметно, что ему стоит больших усилий обуздать охватившую его ярость.

Пашку поддержал Соловьенок, потянул саблю и клацнул зубами:

— Кончать!

— У, язва! — как от назойливой мухи, отмахнулся от него Тимофей, и в его ровном голосе было столько неподдельной простоты и наивности, что на какую-то секунду Соловьев усомнился в его вине.