Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Отбери! — крикнул Мирген.

— Зачем — отбери? Не хочу — отбери, пожалуйста.

Так ни с чем и убрался Соловьев в тайгу. Правда, он услышал от Мурташки, что в Чебаки приехал бывший здешний учитель Георгий Итыгин, ставший большим начальником в только что образованном Хакасском уезде. Неплохо бы направить к Итыгину инородцев, чтоб разузнали об условиях, на которых должен сдаться соловьевский отряд. Сам Иван встречаться с Итыгиным пока что не собирался.

На раздумья ушло не меньше недели. И когда Ивану сказали, что Итыгин закончил здесь свои дела и собирается уезжать из Чебаков, атаман послал в село Миргена.

— Обо мне не говори, — напутствовал его Соловьев. — Будто ты сам по себе.

Ждать Миргенова возвращения пришлось недолго. На этот раз он, понимая важность поручения, не попал ни к кому в гости и, на удивление отряду, появился у охотничьей избы совершенно трезвым. Да, он говорил с Итыгиным. Власть не хочет лишнего кровопролития и готова хоть сейчас идти на переговоры с любым представителем Соловьева. Только Итыгин просил ускорить такую встречу, потому что в центре уезда, селе Усть-Абаканском, его ждет большая и неотложная работа.

Это заявление обнадежило Соловьева. Он собирался тщательно обдумать подробные условия сдачи и послать с ними того же Миргена. Но еще одно Миргеново сообщение в корне изменило первозадумки Соловьева. В Чебаках Мирген неожиданно встретил Ампониса: парнишка, как оказалось, живет в детдоме, его только что привезли туда из Красноярска. Поговорить с Ампонисом Миргену не удалось, парнишка все еще находится под присмотром привезшего его милиционера, — наверное, Ампонис норовит убежать, а милиционер не отпускает его от себя ни на шаг.

Новость ошеломила Ивана. Почему Ампонис, которого они вместе со всеми оставили в лагере на вершине Средней Терси, вдруг оказался в Красноярске и затем под конвоем привезен в Чебаки? Что случилось с ним, да и с другими родственниками повстанцев? Где отец и мать? Где Настя?

Можно было предположить одно: лагерь захвачен чоновцами или чекистами, все женщины и отец атамана арестованы, Ампонис же, как малолетний, направлен в детский дом. Это — в лучшем случае, а в худшем — оставшихся в лагере людей попросту поубивали.

Несколько успокоил атамана шорский охотник Тимофей, пришедший к избушке по свежим следам соловьевцев. Он сообщил, что был в лагере вскоре же после ухода чоновцев. Бараки совсем сожжены, но, к счастью, никто из людей не пострадал.

— Язва, — Тимофей достал из залоснившегося до блеска заплечного мешка поломанную гармошку. — Я не обманываю тебя, Иван Николаевич. — Вот погляди.

Сказанное Миргеном и Тимофеем заставило Ивана поторопиться с началом переговоров. Обеспокоенный судьбою близких и утомленный одиночеством, он пренебрег предосторожностями и решил поехать к Итыгину сам.

Задиристый Павел Чихачев, нисколько не ценивший ни свою, ни чужие жизни, ходил с Соловьевым больше года. Он тоже был из казаков, его дед родился и дожил до седин в станице Озерной, а в преклонных годах пришла ему в голову блажь переселиться на несколько сот верст, в Алтайскую казачью станицу. С ним переехали все отпрыски давнего казачьего рода, и у одного из них, справного казака Михайлы Чихачева, и появился на свет сын Пашка, выросший в хулиганистого парня, любившего водить с девками хороводы. Действительную службу он прошел в одно время с Соловьевым в том же Енисейском казачьем полку. Не раз сидел на гауптвахте за драки, которые, нужно отдать ему должное, умел сочинять.

С советской властью не сошелся сразу же. По пьяной лавочке в кровь избил волостного продинспектора, отобрав у него деньги и наган. А потом так и пошел куролесить. Подружился с Егоркой Родионовым, стал грабить баржи и катера, неосторожно заходившие в верховья Томи, угонять и тайком продавать целые табуны коней. Знали люди: в одиночку лучше было не встречаться с Чихачевым, будь то в степи или в тайге. Любил он шутить, да только шутки его плохо кончались для встречных: то карманы проверит, то коня отберет, а попадется человек под горячую руку, тут ему и могила. С девками, как только стал бандитом, обходился безжалостно — насиловал всех без разбора, даже тех, которые согласились бы переспать с ним добровольно, а таких нашлось бы немало, потому как его, дурака, из десятка не выбросишь. Одна копна каштановых волос чего стоила! А поведет светлыми, с поволокою глазами — невольно залюбуешься.

Но душа у Пашки ожесточилась. Убить человека для него стало все равно, что задавить обыкновенную козявку. Где больше было крови и слез, туда его почему-то и заносило, там он и чувствовал себя привычно, как рыба в воде.

С Родионовым со временем изрядно поскандалил. Хотел вырвать у Егорки единоличную власть над бандою, да ничего из этой смелой затеи не получилось, едва ноги унес. С Соловьевым же пока что вынужденно ладил, хотя Иван не раз ловил на себе завистливый, а то и откровенно враждебный взгляд Чихачева. До политики Пашке дела было мало, никакого переворота он не ждал, ни на что не надеялся, кроме как на то, что случай пошлет ему проезжего или прохожего с добрым товаром или туго набитым кошельком.

Еще по пути к Азырхае он живо выкладывал Соловьеву свои обширные и, как ему казалось, соблазнительные планы на предстоящее лето, называя имена известных кулаков и богатых баев, которых он и предлагал пощупать. Не забывал Пашка и кооперацию, где тоже можно было кое-чем разжиться.

И когда Соловьев повел речь о возможных переговорах с Итыгиным, Пашка взъерошился, забунтовал, постарался склонить на свою сторону кое-кого из бандитов. Но большинство пошло все-таки за атаманом, и Чихачев, скрепя сердце, уступил.

— Только пешком нельзя, Иван Николаевич, — сказал он. — Где это видано, чтоб командующий являлся, как последний бродяга!

Соловьева в отряде уже не называли господином есаулом. Сам он однажды воспротивился этому, сказал, что с господами давно покончено и нечего более смешить многострадальный трудовой народ. Тогда же он приказал сжечь трехцветный российский флаг, сшитый по настоянию Макарова. Правда, флаг Чихачев оставил себе, как он выразился, на память или на портянки.

— Нет, пешком не пойдешь. Ославишь всех нас, Иван Николаевич! Мы же какие ни есть, а борцы за свободу, — выговаривал он атаману.

Соловьев понимал, что в Пашкиных словах есть определенный резон. Все же пеший казак — не казак. А если заявиться в Чебаки на резвых красавцах-скакунах? Итыгин не дурак, по одному жалкому виду Соловьева поймет, что тому пришла крышка, если не на чем даже приехать, не говоря уж об измызганной соловьевской куртке и стоптанных сапогах. Лишь заломленная набекрень папаха да белесые по краям пшеничные усы еще как-то красили сейчас Ивана.