Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Ты, гражданин командир, едешь к Ивану Николаевичу, — сказала Настя. — Кланяйся ему от меня низко. Скажи, помню. Ох уж и помню, и не забуду до самой гробовой доски! Пока смотрят ясные мои глазоньки! И пусть моя верная любовь силы ему прибавит. Ну, а уж коли помрет, я приду к нему на могилку. Теперь же меня хоть на расстрел! Мне теперь все нипочем, граждане!

Выговорившись, она ушла головою в округлые плечи, сгорбилась совсем по-старушечьи и шагнула к двери. Косачинский позвал конвойного.

Весна торопила Соловьева на Июсы, в распахнутую теплым ветрам степь. Он спешил, подгонял своих товарищей. И когда перед ним в полном своем великолепии поднялась золоченая солнцем Азырхая, он, как пьяный, зашатался от радости, глядя на ее еще не освободившуюся от снега вершину.

А его спутники с крайним удивлением смотрели на просветлевшего атамана и не понимали буйного его торжества. Он, щедро обещавший им богатую, сытую жизнь, стоит рядом с ними в том же самом рванье, что и они, и чему-то смеется, и восторженно дрожит весь. Так прилетевшие с теплой стороны птицы истомно вьются над родными полями.

Но, в отличие от перелетных птиц, зимою он был недалеко отсюда, хотя его и отделял от этих мест хребет Кузнецкого Алатау, а еще более отделяла постылая судьба неудачника. Он попытался сделать в игре большую ставку и вот проигрался в пух и прах.

Отряд в тридцать человек, преодолев многочисленные завалы и гиблые болота, наконец-то вышел к охотничьему домику Иваницкого. Избушка теперь имела совсем разгромленный, далекий от жилого вид. Бандиты перед уходом на новую базу выдрали с косяками окна, разбили дощатые двери, взломали пол. Доски и оконные рамы пригодились им, когда началось скорое строительство на Кашпаре, но их там так и бросили.

Иван вернулся на свое пепелище. Здесь он вынашивал когда-то смелые планы переустройства всей жизни на Июсах, здесь искренне верил в скорый переворот, во всеобщее признание особых его заслуг, в ту самую справедливость, которой так добивался. А что же вышло? Отряд разбит наголову, и на этот раз Иван уже не сумеет его собрать. Закончили свои дни братья Кулаковы, расстреляны Астанаев и Матыга, еще не известна Соловьеву, но в любом случае незавидна участь Макарова и Серафимы Курчик, которые прошлой осенью, когда Соловьев порвал связь с внешним миром, ожидали в красноярской тюрьме суда и приговора.

От этого можно было уже рехнуться. Но Соловьев крепился, он не какая-нибудь гимназистка, ему не подобало распускать нервы, иначе его безжалостно пристрелят свои же, потому как поймут до конца его несостоятельность и полную никчемность. Он искал хоть сколько-нибудь приемлемого выхода, искал — и никак не находил. Ураган мыслей проносился у него в голове, ничего, однако, не оставляя после себя, никакой определенности, даже никакой существенной зацепки.

«Может, все-таки сдаться? — думал он. — Если будет гарантирована жизнь, почему не рискнуть!»

Но он боялся, что власть не сдержит своего обещания — слишком много насолил он ей, слишком многих обидел. Однако попробовать было все-таки необходимо, хотя бы начать переговоры, а там будет видно, во что они выльются.

Прежде чем заявить о себе, Соловьев разослал по Июсам испытанную разведку. Ушли все, кроме него и его адъютанта Сашки. Побывали в десятках сел и улусов. И сведения принесли малоутешительные. Суд в Красноярске, оказывается, уже состоялся, из каждых трех двое приговорены к расстрелу. И тогда Соловьев испугался, решил, что сдаваться нельзя, сдача — это верная смерть.

Но чтобы уйти куда-то и затаиться, нужны были деньги, хотя бы немного денег на первое время. И тут Соловьев вспомнил о Мурташке. Взял с собою Миргена, под вечер отправился в Чебаки, а попал туда уже поздно ночью. Спасибо еще, что на полпути их подобрал и подвез рабочий детдома, возвращавшийся из какой-то неблизкой поездки. Когда проезжали поворот на Половинку, рабочий, нахлестывая клячу, заметил:

— Вот тут и положили наших.

Его спутники не проявили ожидаемого любопытства. Они просто промолчали, и тогда рабочий пояснил:

— Соловьев тут побил людей, сучий сын! Ежа б ему против шерсти!

— Какой Соловьев? — небрежно, словно о неизвестном ему, спросил Иван.

— Да вы, чай, нездешние! Бандит это у нас самый главный, Ванька Соловьев. Зимою он в гольдах, а на лето опять же норовит к нам. Считай, скоро вот объявиться должон, ежели, конечно, не драпанул в Монголию.

Мирген завозился, хотел что-то сказать, но Иван сжал ему руку, и тот, сообразив, что к чему, успокоился. А рабочий оказался словоохотливым.

— Видел Ваньку, и не раз. Обнаковенный такой, хилый, ну навроде тебя, — он бесцеремонно ткнул кнутовищем в атамана. — На Осиповой Насте женатый, нашенская она, чебаковская. Чо скажешь, баба в соку, и усыпал он ее награбленным золотом с ног до головы. Серьгов да колец у нее теперь столь, как у покойной царицы. И хочет Ванька поселить ее в хоромах у Конскинтина Ивановича, чтоб гостей встречать в огромадном доме, и потчевать их сохатиной да харюзком. Ешьте, мол, милы мои, до отвала…

Иван хотел оборвать не в меру разболтавшегося мужика. Обидно было, что о нем рассказывают черт-те какие побасенки, как о буржуе и последнем убийце. Но тут, слава богу, мужик переключил свое красноречие на историю с женой Иваницкого, которая приезжала в Чебаки вместе с ГПУ и вскрыла все тайники золотопромышленника. Ей разрешили увезти за границу много богатства!

— Вот и выяснилось, что Мурташка ничего и не ведал. А то у нас об ем разное болтали.

— Бывает, — Соловьев спрыгнул с телеги, когда, громыхая по камням, она въехала в главную улицу села.

Мурташка не спал. При голубом свете углей, дотлевавших в печи, он сразу узнал атамана. Он замахал руками и недовольно заплевался:

— У, шайтан.

Соловьев, в планы которого не входила ссора с охотником, отступил к двери и присел на березовую чурку. Тем временем Мирген стал выговаривать старику, что тот обижает гостя, нарушая освященный веками обычай предков. И Муртах внял доводам соплеменника — заговорил много тише, забубнил и вскоре совсем успокоился.

Иван любил изъясняться со всеми напрямую, он и теперь остался верен себе. Прежде всего напомнили упрямому старику, как тот приносил в отрядный лагерь мешок с пушниной. Тогда Соловьев пушнину не взял, оставив на время у Мурташки, а вот теперь неплохо бы получить ее, с нею он навсегда покинет Июсы. Пусть Мурташка нисколько не сомневается: атаман умеет держать слово.

— Все отдал, парень, — признался подобревший охотник.

— Давно, оказывается? — пошел на Мурташку Мирген. — Кому?

— Детдому, — набивая трубку, ответил охотник. — Аха.