Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Разве не видишь, народ устал от страхов! Тебя проклинают повсюду!

— А Дышлакова? А Итыгина любят?

— Ты знаешь, Итыгин тебе не враг. Он против кровопролития!

— На словах.

— Уезжай немедленно. Подальше куда-нибудь. В Киев, например!..

Он остановился и грустно посмотрел на нее:

— Славны бубны за горами!

— Я помогу твоим родителям, — живо сказала она.

— Ни к чему така обуза. Милостыней проживут.

— Уезжай! Я прошу тебя!

— Гонишь? Ну раз так, то прощевай.

— Обещай, что уедешь. За тобою никто не пойдет.

Тебя выдадут на расправу, как выдали Стеньку Разина. Как Пугачева.

— Я о Стеньке читал, — зачем-то сказал он.

Татьяна достала из кармана кофты завернутую в платок пачку денег:

— Вот тебе. На дорогу и на первое время. Писем не пиши.

— Прощевай, — повторил он.

— Возьми деньги.

— Благодарствую. У меня есть свои.

Они разъехались.

Черноземы отволгли и принялись прорастать пахучей зеленью. Только разбитая, вся в ухабах дорога жирно блестела грязью, то и дело прячась в логах и неожиданно появляясь на буграх. Ходок бросало по сторонам, он поскрипывал, и Полина, сидевшая в плетеном коробке, смотрела на прыгающую спину возницы и приговаривала:

— А ну еще! Ух, ты! Поддай!

Парень, что правил лошадью, поворачивался на козлах и успокаивал ее:

— За бугром пойдет лучше.

А когда перевалили бугор, оказалось, что и на том участке ям и грязи не меньше. Только возница хмурился, морща мясистый, похожий на валенок нос и принимался вспоминать, что вот в прошлом году в эту самую пору здесь было действительно сухо, пыль стояла столбом.

Николай с интересом разглядывал весеннюю степь. Она была похожа на родные саратовские места, только почаще попадались извилистые балки и овраги, наполненные до краев мутной полой водою. Да несколько мглистее была даль, в которую они подвигались верста за верстою. Или это лишь так казалось ему? Он жадно вбирал в себя встречный сырой воздух. И что бы там ни ждало их впереди, а поездка с женой и боевым товарищем, как и предстоящая служба, вызывала в его душе светлое чувство, оно было под стать апрельскому дню.

Птицы пели кругом: и в березняках, готовых выстрелить клейкими листочками, и на самой дороге, и в небе. Может, это они навели возницу на мысль спеть сейчас самому, и когда дорога стала немного посуше и поровнее, он взглянул на Полину — не разбудить бы, если спит, — и затянул сильным, разливистым голосом:

Песня была разбойничья, варнацкая. В давние времена сложил ее каторжный люд, считавший за доблесть пройтись кистенем или дубиною по головам проезжих богатеев. Парень унаследовал песню и вот, как игрушкою, забавляется ею и других забавляет:

Нетрудно было представить себе участь доверчивого купца, но не о нем подумал сейчас Николай, слушая возницу, — он подумал о Соловьеве, а точнее — о его подружке Насте. Неизвестно еще, чем для нее все кончится, а она печалится о Соловьеве, шлет ему низкие поклоны и заверения в своей любви.

— Встретиться бы с ним, — вслух подумал Николай.

— С кем? — быстро оглянулся парень. — С Четвериковым? На что он вам?

— С Соловьевым. Потолковать бы один на один.

— Чего толковать, товарищ командир! — махнул рукою парень. — К стенке его — и точка!

— Ишь какой!

— Какой я есть? Обнаковенный, товарищ командир. И считаю, что церемониться с бандюгами совсем даже ни к чему. Они народ по-всякому баламутят и не дают спокойно вздохнуть. Самая пора выезжать в поле, а люди боятся. Да разве это жизнь?

Тудвасев молчал почти всю дорогу. А теперь он дал коню повод — проселок пошел в гору — и коротко бросил:

— Зверье.

Неожиданно дорога раздвоилась, как змеиный язык. Возница озадаченно поглядел вперед, в сизую муть степи, и перевел взгляд на Николая:

— По которой, товарищ командир?

— Откуда я знаю?

— А! — махнул кнутовищем парень. — Поедем по правой.

Они ехали открытым полем, по шатким мосткам дважды переезжали степную речку и вдруг уперлись в густой лес — дорога здесь, по существу, и кончилась, дальше пошла тропинка. Парень опять остановился и, что-то соображая, заозирался. Затем решительно повернул назад.

— Пропел сворот, — беззлобно сказал Николай, поглядывая в сторону выгнутой дугою железнодорожной насыпи.

— Не езда — убийство! И так будет долго. Вот посмотрите! — припугнул возница, нахлестывая вожжами коней.

К счастью, вечером догнали обоз, везший из Ачинска керосин, пристроились к нему, с ним и заночевали в маленькой деревушке. А после провели в пути еще день, дорога не стала лучше, — умаялись и только следующей ночью с пригорка увидели перед собою красноватые, еле приметные огоньки Ужура.

Их разбудил широкоголосый, непрерывный церковный благовест. В комнате при чоновском штабе, где обычно устраивали приезжее начальство, было светло от всходившего солнца. В железной печурке весело постреливали дрова, ее растопил Тудвасев, выходивший перед этим во двор.

— Поспать не дают, — Николай с удовольствием почесал одну ногу о другую. — Праздник какой, а? Кто знает?

— Может, и праздник, — Полина завозилась за спиною мужа. Ей вспомнилось необычное оживление на улицах в поздний час, когда они въехали в село: там и сям бухали и скрипели калитки, куда-то спешили подводы, гуськом шли нарядные люди. Еще тогда она хотела обратить на это внимание Николая, решив для себя, что, наверное, народ спешит ко всенощной.

— Никак Пасха, — вдруг сказал Николай, пододвигая к себе высокие сапоги.

— Пасха и есть. Вон несут куличи, — сказал Тудвасев.

— Мы на таком же вот благовесте раз казаков подловили. Заняли станицу ночью, белые бежали, но мы за ними не погнались — какая ночью война? Своих перерубишь. — Николай усмехнулся воспоминанию. — Зато утром мы и затрезвонили во все колокола и часть конницы далеко за станицу вывели, будто отступили за малочисленностью. Вот и подумали казаки, что пора им помолиться за свою победу. Со всех сторон рванулись к церкви, а мы их пулеметами, а потом — в шашки! Всех до единого положили.

— Ловко, — заметил Тудвасев.

Полина слышала про этот случай второй раз. Ей было известно, что подловил казаков сам Николай, это была его выдумка, за нее и получил он орден, а еще граненую шашку с кавказской чеканкой. Полина едва сдержала себя, хотелось ей сказать Тудвасеву про Николаевы большие заслуги, но затем подумала, что если Николай посчитает нужным, он лучше расскажет об этом сам.