Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— А какого же еще, мать твою туды-растуды? Пиши!.. Мол, взял я наган и винтовку за надобностью. И ставь число.

Расписывался Чихачев долго, слюнявя карандаш и любуясь закорючками, выведенными им. Затем тронул карандашом свои жесткие, как щетина, усы и сказал:

— Я думаю, Григорий, начнем. Ты уж извиняй, да только терпи. Казак ты, Григорий.

Двое с витыми плетками приблизились и встали с двух сторон лавки. Тупыми, ничего не выражающими взглядами они обратились к Чихачеву, ожидая знака к началу экзекуции. А тот глядел на синеватое тело Григория и сокрушенно покачивал головой:

— Ну какой у тебя зад? Зад у тебя шибко обвисший. Хозяин пса лучше кормит, чем власти милицию. За что только стараешься! Ах, Григорий, Григорий! Ну прямо цыплячий зад!..

Плети свистнули разом. Прочерченные ими тонкие полосы сперва побелели, затем понемногу стали розоветь и вот уже строчками обозначилась кровь. Григорий рванулся, но его удержали. Кровь размазалась под ударами и растеклась по всей спине.

— Попробуй-ка ты, — сказал Чихачев Тимофею.

— Плетки нет, — отодвинулся тот.

— Мою возьми.

Тимофей схватился за живот и, неловко боднув кого-то головой, кинулся к двери:

— До ветру хочу! У, язва.

Атаман искоса оглядел его и кивнул Сашке, чтобы тот присмотрел за чекистом. Мало ли что придет в голову Тимофею после веселого представления, которое устроил Чихачев совсем не случайно. Он хотел не только наказать Григория за самовольный уход из банды, но дать предметный урок тем, кто помышляет о дезертирстве или может предать, как Каскар.

Из Озерной выступили ночью. Ехали по степному бездорожью, не боясь заблудиться.

Чихачев думал о том, что теперь вряд ли захочется кому-нибудь оставить его. Жили вместе, так и помирать нужно вместе. Жаль только, что он не смог воспрепятствовать уходу Соловьева. Растерялся Чихачев, потому и не поднялась у него рука на Ивана Николаевича, а надо было бы пристрелить атамана.

Но как ни лютовал Чихачев над Григорием, как ни запугивал своих, а тою же ночью исчез Муклай. Ехал вместе со всеми и неизвестно где и когда потерялся. Кто говорил, что Муклай только что был рядом, а кто-то уж давно хватился, что его нет, да подумал: атаман, мол, послал его куда-нибудь в разведку. Как бы то ни было, а человека нет, словно и не ехал он с ними вовсе. Покружили по приозерному камышу, завернули в сосновую рощицу, посвистели и, не получив ответа, поехали дальше.

— С живого шкуру спущу! — рычал разъяренный Чихачев. — На куски разрублю!

— А ежели с конем что? — сказал Сашка.

— С конем, с конем! — раздраженно повторил Чихачев и понизил голос до шепота. — Другого не упусти. Которого, сам знаешь.

Почувствовав, что Чихачев несколько успокоился, Сашка, старавшийся всячески показать свою независимость, спросил:

— Почему отряд добровольческий?

— Раз супротив большевиков, значит добровольческий.

Сашка не удовлетворился этим объяснением, но ни о чем больше спрашивать не стал. Он скоро задремал, ему стало хорошо. Однако его тут же разбудил грубый голос Чихачева:

— Не казак ты — дерьмо собачье! Разве седло — перина! Спину собьешь лошади!

Банда отвела душу в стремительных набегах на улусы. Хватали откормленных баранов и добрых коней, матерно ругались и много пили, забирали с собой в лагунах и туесах молочную водку, мучили активистов и насиловали женщин.

Но близко подходить к Усть-Абаканскому боялись: в селе стояли превосходящие силы чоновцев. Особенно струхнул Чихачев, когда узнал, что сюда прибыл ужурский кавэскадрон. Поначалу Чихачев хотел дать стрекача в тайгу, да ужурцы вернулись домой, и он изменил свое решение. Тогда-то и пришла к нему мысль заполучить в качестве заложницы жену Заруднева, и он послал в Усть-Абаканское двух отчаянных парней.

И хотя в ту ночь не было в селе Заруднева и Тудвасева, операция по захвату заложницы провалилась. Один из парней чуть не получил пулю в лоб. После шума, поднятого в чоновском штабе, делать здесь было уже нечего, и Чихачев взял направление на станицу Алтай.

Проделав немалый путь, отряд оказался в междуречье Абакана и Енисея, а еще несколько часов спустя по холмам и долинам вышел к самому Енисею в том месте, где под горою прибился к реке захудалый улус Летник. От станицы отряд отделяла лишь одна крутобокая возвышенность, на которую лихо взлетала наезженная дорога. И тогда Чихачев скомандовал:

— Стой!

Конники замерли, ожидая дальнейших приказаний. Чихачев кивнул на гудящие столбы телеграфной связи. Это значило, что линию нужно оборвать.

— Давай, ребята.

Чихачев намеревался лишить станицу связи с уездным центром по крайней мере на несколько суток, чтобы чоновцы оставались в полном неведении о том, что происходит в Алтае, а за это время сколотить большой, боеспособный отряд.

— Чем рубить? Шашкою? — недоуменно спросил Соловьенок.

— В улусе есть все.

Принесли топоры и пилы. Чихачев показал, с какого столба нужно начинать, и работа загудела, заспорилась. Людей не подгонял никто — их настойчиво подгоняли сами обстоятельства. Понимая, что делают вред власти, соловьевцы воровато оглядывали голые холмы — не едет ли кто, — свидетели им были ни к чему.

К вечеру крупными хлопьями повалил снег. Степь неузнаваемо преобразилась: не стало видно ни раскидистых кустов, ни зарослей бурьяна у дороги, кругом было белым-бело, только Енисей широкою темною лентой извивался внизу, под дикими скалами. Такие снега нередко выпадают в Сибири в первой половине мая, и хлеборобы радуются им — это верный признак, что год будет урожайным.

Одолев затяжной подъем, отряд выбрался на плоскогорье. Теперь путь лежал по полям — под снегом угадывалась прошлогодняя стерня. Кое-где, правда, горбились остатки соломенных скирд на бывших полевых токах. Пашня тянулась по увалам на много верст вдоль Енисея. В отличие от озернинских казаков, алтайские занимались главным образом хлебопашеством, чему немало способствовали богатые земли.

Станицу определили по красноватой цепочке огней и то лишь когда неожиданно уперлись в прясла на задах у огородов. Снег стал пореже, но все-таки он был достаточно густым, чтобы скрыть белых всадников на белых заморенных лошадях.

У высокого дощатого забора Чихачев оставил своего жеребца и приказал всем спешиться и ждать здесь, пока он с Сашкой сходит в разведку. Близость родного дома не на шутку взволновала атамана: долго не был он в тесном кругу родных, и сейчас сердце гулко забилось, предчувствуя скорую с ними встречу. Мать и отец несказанно обрадуются ему, будет вздохов и всяких рассказов о станичной жизни.

Когда Чихачев и Сашка скрылись в разверстой щели забора, Тимофей выжидал с минуту и, высоко задрав голову сказал: