Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Соловьев размышлял о мехах — хороша пушнинка, черт возьми! — и до него не сразу дошел смысл Мурташкиных слов. Затем Иван сосредоточился на сбивчивой речи охотника и понемногу начал понимать, что произошло какое-то недоразумение, кто-то кого-то убил.

Мурташка продолжал:

— Ай-ай-ай! Красные уехали, парень!

— Куда уехали?

— Тах-тах. Ты знаешь, куда. О, пожалуйста! Баба плакать будет.

В конце концов выяснилось, что неподалеку от Копьевой, в селе Черемшино, бандиты (именно так и сказал Мурташка) сожгли дом, в котором ночевали милиционеры. Погибло больше двадцати человек, в том числе и ребятишки. В другом конце степи убит пастух, а в табуне взят один лишь жеребенок, которого бандиты тут же сварили и съели — видно, много их было. А вчера чебаковские мужики заехали попоить коней на брошенный чабанский стан, так из колодца вытащили трех убитых, там и похоронили.

В штабную комнату вошел Макаров, полушубок внакидку, на висках частые и крупные зерна испарины — у него начался приступ малярии. Не обратив внимания на Мурташку, он сказал:

— Мало патронов.

Мурташка вскочил, сердито заозирался:

— Зачем стреляешь, пустая кишка? Плохой человек, совсем.

Макаров удивленно посмотрел на него:

— Что с ним? — и, постукивая зубами, плотнее запахнул обвисшие полы полушубка.

— Поди разберись, — ответил Соловьев. — Сызнова убийство.

— Ты убил, парень! — негодующе крикнул Мурташка.

Слухи о гуляющих по степи бандах приносили Соловьеву и разведчики, которых он по-прежнему рассылал повсюду.

Разведчики все чаще называли имена главарей мелких шаек Сильвестра Астанаева, Ильи Шадрина по кличке Матыга и других. Новой власти досаждали они изрядно, но больше занимались грабежами и воровством, убивали только в крайних случаях. И вот по всему краю прокатилась волна убийств, причем во многом бессмысленных. Это нет-нет да и заставляло Ивана подумывать о причастности к расправам братьев Кулаковых. Братья не зимовали с Соловьевым в Белогорье, никто не видел их зимою и дома, в Чебаках, они ездили по гостям, пили и ели, дневали и ночевали где придется, похвалялись своим независимым нравом, посмеивались над нерешительностью Соловьева и звали хакасов убивать русских. Впрочем, для Соловьева они все-таки делали исключение: этот, говорили они, хоть и казак, хоть и не богатырь, а идет тоже за отделение от России всей Южной Сибири. Тут была явная неправда, и Кулаковы это знали: Иван вполне удовлетворился бы Озерной, Думой и междуречьем Июсов, остальное его не касалось.

Атаман ждал вестей от братьев еще с начала весны, со дня своего возвращения в чебаковскую тайгу. Но след их был потерян, никто из соловьевцев не встречал Кулаковых. И вот последние события наводили Соловьева на мысль, что Кулаковы где-то рядом и что они отнюдь не пребывают в бездействии. И в самом деле, это было бы непохоже на них, если бы они жили мирно, со всеми в ладу. Никита мог убить кого угодно, даже без какой-нибудь основательной причины. Зная его вспыльчивость и вероломство, Соловьев сам побаивался старшего Кулакова, был с ним все время начеку, не доверял ему. Если Никита зверски убил ни в чем не повинного немца, то что ему помешает расправиться с русским Соловьевым? Совесть? А была ли она у самодовольного, злобного человека, к тому же бесстрашного, любившего постоянно играть в прятки со смертью? И разве не захотел бы Никита захватить главенство в соловьевском отряде?

— За соболей дадут денег, — говорил Мурташка. — Бери соболей и убирайся. Пожалуйста.

— О чем он? — спросил скорчившийся от озноба Макаров.

— О соболях, — неопределенно улыбнулся Иван. Он не хотел, чтобы поручик вмешивался в их отношения с Мурташкой — подарок-то привез охотник одному Ивану — и сказал строго, стремясь закончить объяснение:

— Значит, договорились.

Но Мурташка был настроен понять истинные намерения Соловьева. Он оглядел заплесневелый потолок и стены домика, пробежал взглядом по давно немытому полу (обленились женщины, распустила их Настя) и заговорил раздраженно:

— Скоро приедет Константин Ивановичи. Что скажу?

— Мертвые с погоста не ходят.

— Зачем так говоришь, парень!

— Далеко Константин Иванович, — грустно усмехнулся Иван. Он хотел объяснить, что ушло безвозвратно время Иваницкого, как, впрочем, и того же Макарова. Никто им никогда ничего не вернет. Если даже Советы не выдержат и рухнут, не быть Иваницкому, как прежде, хозяином на золотых Июсах, скорее хозяином станет он, Иван Соловьев. Но, разумеется, этого Иван не стал говорить охотнику, он лишь похлопал Мурташку по узкой спине и сказал снисходительно, как обычно говорят с маленькими детьми:

— Я уйду, Муртах.

Охотник часто закланялся, предлагая Ивану мешок. Но у Ивана взыграло самолюбие — он не стал брать подарок, он возьмет его потом, когда пушнина крайне понадобится ему.

— Скажи, я велел пропустить тебя с этим, — кивнув на мешок, напутствовал Иван несколько успокоенного охотника.

— В благородство играешь, господин есаул? — резко спросил Макаров, он весь дрожал, глаза его были налиты кровью. Видно, проклятая болезнь не на шутку скрутила его.

Соловьев внимательно посмотрел на Макарова, приняв его слова за явный бред. Однако сердце атамана сжалось от такой оговорки, мелькнула мысль, что, может быть, и дослужится он до этого высокого чина. Но кто ему даст желанный казачий чин? Уж никак не Советы.

— Лег бы, Алексей Кузьмич, — с жалостью произнес Иван.

— Ничего, господин есаул, лихорадка проходит.

Иван снова взглянул на пылающие щеки Макарова:

— Хватит тебе.

— Не нравится? А напрасно, — запекшимися губами зашевелил Макаров.

— Какой я есаул? — возвысил голос атаман.

— Горно-конным отрядом должен командовать офицер примерно в этом звании. Да и мне лестно служить под началом казачьего есаула.

— Не хочу! — отвернулся и, не зная, что еще сказать, пошел к двери Соловьев.

Но его остановил слабый голос начальника штаба:

— Не скромничай без нужды, Иван Николаевич.

— Не хочу, — скорее соглашаясь, чем протестуя, повторил Иван.

Макаров потрогал шрам, ставший черным, и молча ушел отлеживаться. На этот раз он рухнул на топчан и надолго замер. А когда болезнь отпустила его, он снова появился перед Иваном и заговорил о том же.

— Значит, так, господин есаул, — Макаров раздумчиво потер руки. — Вот мы и договорились. Да не сердись, батенька мой. А отряд нужно назвать повстанческим монархическим. После гражданской многие дорого бы заплатили, чтобы вернуть России батюшку императора. Царь — это не только Ленский расстрел и Кровавое воскресенье, не только Гришка Распутин и предатель Сухомлинов, но освященный веками великий порядок — этого забывать нельзя.