Евгений Никитин - Про папу. Антироман

Евреев в общежитии было не очень много и все пожилые, кроме меня. Я не знаю, как они должны были воссоздавать еврейскую диаспору. Ведь способность к деторождению они, скорее всего, уже утратили, и сами тоже должны были скоро умереть от старости!

Кроме того, мужчин здесь было раз, два и обчёлся. В основном пожилые тётки. Кроме меня в общежитии жил только один еврейский мужчина – Семён. Он был старожилом, и ходили слухи, что он шпионит в общежитии по заданию фрау Канальи.

Дело в том, что эмигрантом не разрешалось иметь в комнате ничего лишнего. Если у тебя есть, например, микроволновка, то зачем платить тебе «социал»? Продай микроволновку сначала.

Естественно, что у казахстанских начальников колхоза всё это было – и микроволновка, и телевизор, и, прости Господи, плэйстейшн. Их надо было вывести на чистую воду. Этим Семён, по слухам, и занимался.

Однажды он постучал и в мою комнату.

– Добрый вечер. Вы не могли бы одолжить мне стакан соли?

– Мог бы. А зачем вам соль? – спросил я.

– Я делаю такой, знаете ли…м-м-м… луковый суп. На основе, знаете ли, лука…

Говоря это он пристально оглядел мою комнату, но не обнаружил в ней ничего запретного, кроме бабушкиной печатной машинки, которую я привез из Рышкан. Я дал ему соль. Он понюхал её и сказал с некоторым сожалением:

– Вы знаете, что настоящая фамилия Ахматовой была Горенко?

После этого он, не дожидаясь ответа, закрыл дверь и больше не приходил. Вот скажите, разве мог такой мужчина воссоздать в Германии еврейскую диаспору?

Поэтому я понимал, что единственная надежда – на меня. Только я не мог справиться с этим в одиночку. Чтобы родить еврея, я должен был зачать ребёнка тоже от еврейки, потому что у нас национальность считается по матери, а вокруг были одни казахстанские немки. Кстати, мной они не интересовались. Через несколько лет, когда я совсем повзрослел, эта проблема начала сильно нервировать меня и мой, так сказать, гормональный фон. Казахстанские немки старались выходить замуж за коренных жителей. А коренные немки тоже не интересовались отношениями с нищими обитателями эмигрантских коммуналок.

Когда я стал жить отдельно от матери, я полностью опустился от одиночества и безысходности. Немцы отправили меня подметать школу, чтобы я хоть как-то приносил пользу обществу. Вся социальная помощь у меня без остатка уходила на выплату долга за компьютер, который я купил в рассрочку, чтобы вечерами сидеть на литературных сайтах. Питался я почти полностью кофе с сахаром. Честно говоря, жизнь была совершенно невыносимой и, что ещё хуже, бессмысленной. Поэтому, познакомившись по Интернету с девушкой из Москвы, я буквально в один день всё бросил, уехал с одной сумкой в Россию и стал молдавским гастарбайтером. Как говорится, от судьбы не уйдёшь.

– Отец Фридриха был нацистским прихвостнем, – улыбаясь, заявил слабоумный Сеня во дворе. – Есть фотографии.

Сеня всегда чему-то улыбался.

Наиболее деятельная часть населения еврейской общаги в Дрездене, на Эммерих-Амброз-Уфер, собиралась вечером во дворе и резалась в дурака: Сеня, две бабушки и всеобщие дети. Меня не взяли в компанию всеобщих детей, поэтому я сидел с Сеней. Для всеобщих детей я был со своими 16-ю староват.

Сначала их это не смутило. Мы немного потусили. Обсуждались, в основном, секс и сигареты.

– Мы с Мишей пока не курим, – сказала Лина, бойкая девочка из Одессы. Она мне сразу понравилась. – Но планируем. Пока готовимся: жуём никотиновые жвачки. Еще пару месяцев и начнём курить.

Приперлась знойная Зойка, старшеклассница, водившая компанию с немцами.

– Я со всеми попробовала, лучше всех – Лукас. У него не воняет, – сообщила знойная Зойка.

Десятилетний Миша густо покраснел.

– А у нас новый жилец – Евгений. Он из Молдавии, – представили меня. – Сделай ему.

Знойная Зойка оглядела мои брюки в области промежности.

– Ну я могу.

– А я не хочу, – почему-то сказал я.

– Бист ду импотент?

– Нет, но мне нравится другая девочка.

– Выкуси накося! – закричала бойкая девочка Лина. – Ты не в его вкусе!

Знойная Зойка была шокирована.

Десятилетний Миша тоже проявил твердость духа.

– Мы с Линой сначала попробуем курить. Для секса мы еще молоды.

– Сначала никотиновые жвачки. – повторила Лина.

Лине было 12 лет. Но в ней была витальность. Я написал для неё стихотворение и утром застенчиво занёс к ним в комнату вместе с букетом роз. Дверь мне открыла её сестра – огромная дородная тётя Оля. У нее как раз был день рождения.

– Ой, это мне…

– Нет, не вам. Это Лине. И вот эта записочка тоже.

– Но гебурцтаг у меня!

– Извините, я не знал.

Записку передали.

– Евгений – педофил, – заявила Лина на сходке всеобщих детей.

Больше со мной не водились. Поэтому я сидел со слабоумным Сеней во дворе и слушал его бредни про нашего завхоза, Фридриха. Фридрих жил в трёхкомнатных апартаментах первого этажа. Он следил за порядком, вкручивал лампочки и чинил всё, что ломалось. Но ничего не ломалось.

Первую встречу с ним я помнил. Мы вышли из автобуса и выгрузили из него кубометр багажа.

– Хиршлишьвилкумн ишбиндерхузишехошмасти майннамиштфридришь, – сообщил Фридрих. Это был саксонский диалект. Или вроде того.

Мы что-то поняли.

Был он в пижамке и грустный. Но мы догадались: он тут главный.

Фридрих проверил бумаги.

Мой третий отчим, Изя не числился в документах. Он приехал в Германию на год раньше нас и официально находился в другом городе.

– Пускай живёт, – неразборчиво прорычал Фридрих и выдал нам ключи от общаги.

Изя с мамой поселились на одной кровати, а я на другой. Первым делом Изя отвёл нас в супермаркет и сказал:

– Ждите снаружи. Сделайте вид, что гуляете.

Мы ждали, поёживаясь. Было тревожно.

Через полчаса Изя вернулся и отдал нам два пакета с продуктами. Чек он оставил себе.

– Сейчас я вернусь в магазин и наберу по этому чеку те же самые товары, – объяснил Изя. – А на кассе возьму мороженое. Типа забыл сынишке мороженое купить.

Изя не стеснялся и ещё заставил нас с мамой проделать ту же операцию.

– А если у них как-то все показывается?

– Ничего не показывается. Мой способ верный.

Выяснилось, что Изя сначала поставил эксперимент. Пробил два раза один и тот же хлеб.

Изе не было стыдно.

– А мне пофиг, – говорил он. – Пускай расплачиваются перед еврейской нацией.

Этот трюк он проделывал каждую неделю и ни разу не был пойман.

Жизнь в общаге я помню смутно. У нас не было никаких социальных связей. Мы привезли из Молдавии магнитофон, оставшийся ещё от предыдущего отчима и слушали Моцарта. Изя шутил, что его имя образовано от слова «маца».

Иногда, как все, ходили в Цвингер смотреть на Рафаэля. Я познакомился с Яшей, одесским художником: он каждый день торчал перед сикстинской мадонной и бесконечно срисовывал её. Но получалось непохоже.