Евгений Никитин - Про папу. Антироман

«Сегодня представляла, что ты меня аккуратно выцеловываешь всю, так задумчиво и методично, словно решаешь уравнение третьей степени, и постепенно я начинаю учащённо и шумно дышать, слегка подрагивать и пахнуть. Ноздри щекочут мои бока и бёдра. А потом ты меня покусываешь – и губами и зубами, а пальцами гладишь, как лепишь косточки таза, которые торчат. Я скулю тихонечко. Потом мы долго отходим, прежде чем снова начинаем дышать носом. Сейчас главное не шевелиться: стоит мне неосторожно повести бёдрами, и всё начнётся сначала».

Это очень мило, такое переводить на немецкий; полагаю, она потратила на это письмецо много сил и времени, а результат был неуклюж, из каждой фразы торчат артикли и партиципы, можно уколоться, впрочем, я всё это придумал. Через месяц – классика: она приезжает на двое суток в Берлин, герр Шульце тоже устремляется в столицу, у них есть одна ночь, дальше – с глаз долой из сердца вон. Он готов ехать в Россию, бомжевать, но это бред сумасшедшего, прости, милый, возьми себя в руки. Тася щедра к герру Шульце, это первый и последний счастливый день в его жизни, потому что по возвращении он теряет интерес к окружающей действительности, вяло проводит несколько уроков математики и наутро, прочитав смс про носки-бумеранги, распахивает окно на четвёртом этаже, шагает вниз и, как пловец о толщу воды, разбивается о синий теннисный стол. «Нет, его смерть не могла быть настолько опереточной», – решаю я, и выбрасываю всё это из головы.

Сарочка была жгучей брюнеткой из фильмов Вуди Аллена, с которой, я точно знал, – у нас ничего не получится. Но всё же в нашем разрыве виноват был не я, а чёртова старая Голда.

Я жил тогда в хайме для переселенцев, а на первый этаж подселили древнюю как порох бабушку – эту самую альте хексе по имени Голда.

Жить на первом этаже ей было несладко. Дело в том, что на первый этаж обычно ходила в туалет молодёжь. Она всю ночь танцевала на траве под магнитофон, потом спускалась в подвал и курила марихуану. Периодически всем надо в туалет. Ближайший туалет в этом крыле здания – на первом этаже, где жила Голда.

Каждое утро Голда находила туалет обосранным с пола до потолка, как будто молодые люди становились на голову и выстреливали шайзе прямо в небо. В один прекрасный день туалет забился. Голде ничего не оставалось, как ходить в туалет на втором этаже. Но на втором этаже жили казахстанские немцы. Весь их родной дорф от директора завода до последнего сторожа на протяжении многих лет постепенно собирался на этом этаже. Им не очень нравилось, что на их территорию с весьма сомнительными целями вламывается старая еврейка.

– Они смотрят на меня так, будто знают, что я собираюсь делать, – жаловалась Голда.

Мы с Сарочкой тем временем находились в самой лучшей стадии наших отношений – только недавно я просто помогал с трудным для девочки из Бельц немецким языком, а теперь она приходила ко мне, и мы сразу ложились в постель, где уже помогали с языком друг другу. Иногда мы ещё смотрели вместе кино, хотя с Сарочкой это было непросто. Она любила ровно один фильм – «Морозко», и мы ставили только его. Во время фильма она никогда не смеялась, а только плакала и скучала по цу хаузе. У неё была серебристая скобка на передних зубах и слабое чувство юмора.

Общежитейская молодёжь, с которой я вступал в коммуникацию два раза в день, когда проходил мимо по дороге в гимназию и обратно и выпивал с ними стакан водки за Россию, зауважала меня, когда в моей жизни появилась Сарочка.

– Эй, ду, еврейский мальчик! – кричали мне казахские девушки. – Бросай свою фифу, иди к нам!

Туалетная война тем временем становилась всё более яростной. Сарочка переживала и просила меня вмешаться. Но что я мог сделать? Починить Голде туалет? Провести с казахстанскими немцами разъяснительную беседу? Наконец терпение казахов улетучилось, и они запретили Голде посещать уборную на их этаже.

По правде говоря, Голду было жаль. Теперь ей приходилось подниматься на третий этаж, где тоже жили евреи. Она мужественно преодолевала ступеньку за ступенькой.

Ничего смешного в этом не было, но поди объясни это местной детворе. Пукающая на лестнице бабушка пользовалась большой популярностью. Молодёжь во дворе поднимала за неё тосты. Голда терпела. Последней каплей для неё стал визит Иваныча. Иваныч был зэковского типа бородатый мужик, наставник молодёжи, совершенно сумасшедший, возможно, какой-то казахский шаман, а может, просто нелегал.

Иваныч заявился посреди ночи и попросил у Голды денег. Голда не открывала. Иваныч угрожал сломать дверь. И действительно, он решил её сломать. Даже притащил откуда-то грязную трубу. Но был для этого слишком безоффен. Заснул на пороге с трубой в обнимку и наутро ушёл. Тогда Голда собрала всю волю в кулак и поднялась на последний, четвёртый этаж, где жил я. Я был в своём роде уникальным. Во-первых, единственный в общаге молодой еврей. Во-вторых, единственный еврей в общаге, владеющий немецким.

Голда умоляла меня пойти с ней «к властям», объяснить ситуацию и попросить переселить её на другой этаж. Я пошёл со старушкой в ратушу, к командору общежития. Вёл себя очень строго. Напирал на права человека и вину немцев перед еврейской нацией. Ура! Старушку переселили. В тот же день во дворе появились полицаи с собаками. Они искали наркотики. Наутро мне сломали нос, так что Сарочка не сразу опознала меня при встрече. Она сказала, что нам придётся встречаться реже, потому что я прослыл стукачом, и появляться в общаге стало небезопасно. Через несколько дней Голда снова пришла ко мне. Ей пришлось стучать условным стуком, потому что я забаррикадировал дверь и готовился к обороне комнаты. Голда попросила меня поехать с ней в соседний город, чтобы помочь найти квартиру.

Мне было не жалко поехать с ней в город. Но для этого нужен тикет на поезд. Большую часть социальной помощи я отдавал отчиму в счёт долга за купленный мне компьютер, а другую часть проедал в первые дни месяца, а дальше питался запасами макарон и везде ходил цу фусс. А с городом такое не прокатит.

– Купите мне билет на поезд в оба конца, я с вами поеду, – сказал я Голде.

Голда в ответ буркнула что-то о погоде и ушла.

На следующий день по общежитию разнесся слух, что я вымогаю у пожилых людей гельд. Все евреи на всех этажах перестали со мной здороваться, а когда я проходил мимо, посылали мне заряд мировой скорби прямо в спину, так что спина чесалась.

Сарочка пришла ко мне как раз во время бурления этого наглого вранья. Голда, чтоб она провалилась, обработала и её.

– Ты грязный вымогатель! – заявила мне Сарочка, сверкнув серебристой скобкой во рту, и больше я никогда её не видел.