Евгений Никитин - Про папу. Антироман

– Я тоже женился. Уже несколько лет женат! Видишь, облысел от нервов, – пожаловался Морковь.

– Неужели на Керстин?

– Кто это – Керстин?

– Ты встречался с ней, помнишь? В Голландии начал ухлёстывать.

– Ах, Керстин… Нет. Понимаешь, многое изменилось. Моего мужа зовут Кристиан, – сообщил Морковь.

– Как, – не понял я. – Что?

– Я в какой-то момент почувствовал, что меня тянет к мужчинам, – сказал Морковь и тяжело вздохнул. – У нас квартира на окраине Амстердама. Тут всегда мой дедушка жил, мы сюда и переехали, когда он умер. Ладно, поздно уже. Утром на работу. Я завтра позвоню.

Он отключился.

Я тоже пошёл спать. Всю ночь я гулял по Амстердаму, но город казался опустелым, а потом вся Голландия ушла под воду, и я понял, что наконец разучился отличать дождь от остальной среды.

Как-то раз, возвращаясь с литературных посиделок, я очень громко высморкался на эскалаторе. Две девушки, стоявшие чуть ниже, засмеялись и посмотрели на меня.

– Извините, – сказал я.

– Это мы не вам, – сообщила одна из них и отвернулась.

Вторая, похожая на мышку, с маленьким носом и чёрными глазами, продолжала пялиться в мою сторону. Я обернулся, чтобы обнаружить объект её внимания, но выше меня эскалатор был пуст.

– Мне кажется, вы всё-таки смотрите на меня, – заметил я.

– Да, смотрю.

– Почему?

– Личность вы забавная.

– А что именно, с вашей точки зрения, во мне забавно? – Да очки понравились.

Она продолжала пристально смотреть, как бы стараясь меня подавить. Я не понимал, как на это реагировать. Но промолчать значило бы признать поражение.

– Этим очкам уже 20 лет, – сказал я. – Они, вероятно, старше вас. Они пережили две эмиграции. Мне купили их в Молдавии, и они вместе со мной эмигрировали в Германию. А из Германии спустя шесть лет отправились в Россию. Оба путешествия они совершили на моём носу. Они часто видели то, на что я закрывал глаза. От старости они немного скособочились и позеленели. Иногда из них выпадают стёкла. Но я никогда не меняю очки: я пытался, но в других очках всё вокруг искажается под каким-то болезненным углом. Даже если взять точно такие же стёкла. Может быть, я бы постепенно отмучился и привык к другим очкам, но времени на это нет, мне надо работать. В жизни есть множество мелочей, которые можно улучшить, но если начать этим заниматься, то уже не останется сил и времени ни на что другое. Будешь только всё время оптимизировать свою ненаглядную жизнь: то, это, пятое, десятое, а когда писать? Когда думать? Нельзя этого допускать, нужно сосредоточиться на самом существенном…

Здесь я заметил, что давно разговариваю сам с собой.

Я стоял на выходе из метро «Чистые пруды». Слева доносилась какая-то дурацкая испанская мелодия, а сверху шёл снег, который мгновенно таял, когда дотрагивался до земли, и смешно оседал на волосах прохожих, так что казалось, будто все вокруг – молодые и старые – внезапно поседели, но это была лёгкая седина – такая случается у людей, рано вступивших во взрослую жизнь. И воздух передо мной был тоже расчерчен мерцающими, то видимыми, то невидимыми, лучами снега, тянувшимися с самого неба. Никто ничего не хотел от меня, поэтому мне было очень спокойно, хотя немного одиноко.

Почему-то я подумал, что в жизни всё не так уж плохо.

Было немного жаль, что это чувство, очевидно, продлится очень недолго, а скоро я совсем забуду и снег, и это ощущение, и никому не сумею о нём рассказать, а если и сумею, то всё равно никто не сможет понять меня до конца.

Вечером того же дня я оказался в ирландском пабе с тремя приятелями. Когда музыканты заиграли рок-н-ролл, я достал kazoo и задудел в неё изо всех сил. Девушка, разносившая текилу, была так прекрасна, что я чуть не ослеп, а Володя совсем не растерялся, сказал, что она похожа на куклу, нечего тут восхищаться, и тут же пригласил её на танец. Двое других приятелей тоже танцевали, один я, несмотря на свои тридцать лет, не смог преодолеть страх. Я оказался у барной стойки совершенно один, оделся, ушёл и всю дорогу вспоминал, как в подмосковном пансионате ко мне подошла девушка и сказала: «Можно потанцевать с красивым поэтом?» – и я бросился танцевать, как в омут головой, что и привело к событиям, бесповоротно изменившим мою жизнь. В результате этих событий я остался без жилья и без будущего, с огромным запасом жалости к себе, который не сумел истратить до сих пор, вопреки советам стать солдатом и проживать каждый день, как битву со всем миром.

Приехав туда, где я с тех пор ночую, я посмотрел в зеркало – и не увидел никакого солдата, а только осунувшееся лицо провинциального очкарика без прописки, лёг на свой надувной матрасик и сладко-сладко заснул, и мне снилось, что я прижимаюсь к чьему-то тёплому боку, и чья-то рука ерошит мои волосы, и на душе снова был покой-покой-покой.

Утром я проснулся около часа дня, оделся и отправился на вечеринку, куда меня пригласила художница Лиля. Я прошёл полпути до метро и понял, что надо вернуться, потому что я не хочу никого видеть. Вернувшись, я решил, что Лиля обидится, и снова побрёл к метро. Конечно же, я поехал не на ту станцию «Смоленская» (их две), опоздал на полчаса, и все были вынуждены меня дожидаться. Когда Лиля наконец увидела меня, она крикнула «Ура» – и вся толпа поплыла по Старому Арбату, ориентируясь на букет роз, который Лиля надела на длинный рулон бумаги и подняла вверх над головой. Рядом со мной шли два молодых парня, вероятно, художники, и тихо, по-интеллигентному, вспоминали, как один из них не срал три дня подряд в художественных целях.

Нас привели в какую-то древнюю, видимо, сталинскую квартиру. В ней были высокие потолки. Я вспомнил, как литературный критик Анкудинов написал обо мне, что я типичный москвич и пишу про высокие потолки, хотя в то время я не видел никаких высоких потолков и жил в Москве нелегально, без регистрации, будучи гражданином Молдавии с пропиской в Дортмунде. Собственно, этот высокий потолок был первым высоким потолком, который я увидел. Я порадовался, что уже заранее написал про эти потолки; во всяком случае, так утверждает наша критика. Что до меня, то я не нашёл у себя ни одной строчки про потолки, но со стороны виднее.

Естественно, что за этими мыслями я совершенно отключился от окружающего мира и не заметил, как всю комнату уставили какими-то художественными работами, разлили вино и накрыли на стол. Из работ мне больше всего понравился поставленный на табуретку писсуар, которому пририсовали усы – называлось это «Фонтан с усами». Я сказал кому-то, что это уже было у Марселя Дюшана, но какая-то утончённо выглядящая девушка объяснила мне, что эта работа – в традиции Дюшана, и что она сама тоже раньше работала в такой традиции. Оказывается, в Москве трудно найти дешёвый писсуар, поэтому эти работы обходились неимоверно дорого. Она всю Москву обыскала в поисках писсуаров. Я сообщил, что однажды видел писсуар посреди леса. Нет, посреди леса они не пробовали найти писсуар. Что ж, не в каждом лесу можно обнаружить писсуар, не так ли. Было бы грустно, если бы леса были заставлены писсуарами. Я покритиковал чрезмерный академизм «Фонтана с усами» и предложил, чтобы для развития идей Дюшана художник вступал во взаимодействие со своей работой на глазах у зрителей. Но, позвольте (она задумалась)… это, кажется, уже делал Тер-Оганян. Значит это была бы работа в традиции Тер-Оганяна, так я ответил.