Кевин Барри - Ночной паром в Танжер

Только не мои гребаные пластинки, милая, говорил он.

Она выволокла его из комнаты. Сильная, как чертов жеребец. Грохнула за ним дверью.

Блин, Рим, успокоишься ты наконец, а?

Но он говорил с кирпичами. Картинка расползлась. Теперь Морис Хирн стоял на улице под дождем в одной майке. Карима так и швыряла его вещи с высоты.

Только не гребаный винил!

Он пытался ловить пластинки, которые резали воздух.

Карима! Я их хрен знает сколько лет собирал!

Он стоял на вечерней улице в мареве дождливого света. Выстрелом протрещал выхлоп сраного мотоцикла, но он даже не дрогнул. У него хватало забот.

Карима, сверкая зубами, поносила его с балкона. Называла лжецом, сутенером, пидором.

Вокруг бился винил.

На мостовой раскалывались ноты.

В том году в Кадисе наша любовь была непредсказуемой.

Влечение, скользящее на краю убийства.

Карима называла его трусом, крысой, мудаком.

Плащ западного неба над крепостными валами и океаном подбило темнотой.

Птицы Атлантики мотались убийственными стаями, как на родине.

Но теперь он хотя бы пришел в себя. Это, безусловно, было событием. На балконе в переулке Кадиса бесилась опасная женщина в обтягивающем черном платье. Работали ее длинные худые руки, а прикус белых зубов был прямо как в кино – не зубы, а вампирские клыки.

Теперь он блаженно стоял руки в боки, а вокруг на уличные камни падали его вещи.

Кадис дышал тихо и спокойно, как выжидающий змей.

Карима? Ты бы там себя ублажила – может, успокоишься?

Она все еще бесилась на балконе. Шел дождь; катились минуты; воздух после карнавала был сладкий и дурманный.

Наконец у Каримы сели батарейки. Она свесилась с поручня без сил, и он знал, что так же быстро она может переключиться обратно на любовь.

А неподалеку…

На промокшем пляже били в свои барабаны и коробки из-под печенья молодые кочевники, курили гашиш, и девчонки с собаками смеялись и лаяли на звезды и дождь.

Это было в городе Кадисе, еще в 2000 году, на побережье света и магии.

Ремик он впервые встретил на Пласа-де-Каталунья. Она тоже была смуглой, родом из Австралии. Прицепилась к нему, как пьяный вомбат. Он повел ее в бар на боковой улочке Эшампля, которым владел в девяностые. Показывал с хозяйским размахом. Когда-то Морис отмыл здесь деньги, а потом перепродал бар. Анчоусов по-прежнему подавали в зеленом масле, пестрящем чесноком. Улицы вели на те же улицы. У него осталось девять косарей. Он сидел с очаровательной Ремик за тем же столиком, за которым всегда сидел в прошлом. Улыбка у нее была как самодельное взрывное устройство. До глаз эта улыбка не доходила.

Ремик, сказал он, в ночи я могу наговорить тебе такого, от чего ты потом нихера не оправишься.

Какое-то время они жили вдвоем в районе Грасия. Пили слишком много и слишком поздно. Ссорились ядовито и умело. Курили кристаллический кокаин. Дрались, как пьяные гориллы. Грасия уже была не той, что пять лет назад. Хорошего героина больше не водилось. Теперь тут были магазины с крафтовым медом – «Горный сбор». Новый век – это какое-то паскудство. Морис принадлежал предыдущему веку. Под зимним каталонским солнцем перебирали лапками элегантные собачки в курточках. Однажды утром Ремик врезала ему лбом – манеры у нее были как у гребаного стригаля овец, блин, – а потом они опять занялись любовью. Когда он кончил, натурально видел райские звезды.

За ним всюду следили два марокканских пацана.

Он видел их днем и ночью.

Они рыскали на краю площади в Грасии.

Долговязые, лет двадцати.

Он не сомневался, что их подослала Карима.

Они сейчас на нас смотрят, Ремик? Я, блин, только об этом спрашиваю.

Но я не вижу, про кого ты!

Про двух сраных марокканцев!

Никого я не вижу.

А ты глаза разуй, блин.

В кафе он быстро разворачивался и, может, заставал краем глаза, как они мелькают обратно в тень снаружи. Вот с чем приходилось иметь дело. Куда он ни ходил, везде чувствовал их рифские глазенки между лопаток – как гребаные ножи. Вот еще одно место, откуда ему придется сняться, – Барселона, 2003 год.

Он разучился говорить с людьми. Слишком долго жил вне родного языка. Терял слова. Это было в городе внутренней жизни. Это было лиричной зимой Сеговии. Он любил Дилли и Синтию. Он больше не мог их увидеть. Перед интернет-кафе цыганенок со своей подружкой торговали с печи на колесах каштанами в корзинках и целовались. Выглядели они так, будто на дворе 1583-й. Воздух был темно-синий и в сумерках подергивался дымкой старой поэзии. Морис больше не притворялся, что дочка когда-нибудь прочитает веселые строки, которые он карябает на обратной стороне открытки. Теперь он даже не мог себе представить, как изменилось ее лицо. Сидел в кафе у окна и смотрел на вьющуюся улицу, которая поднималась к соборной пласе. Нашел в поисковике картинки Уммерского леса: в поблекшем ирландском месте светил призрак солнечного луча. Аромат меланхолии. Порвал открытку.

Во снах он неизбежно попадал в старый лес Уммеры на севере Корка.

Первые годы в Уммере он провел с многострадальным отцом и стоической матерью. Отец был родом с запада, из костей и безлесых холмов Беары. В Уммере отца пугали деревья. Так считала мать. Внизу горла отца бился странный пульс, словно червяки. А в Сеговии колокола вызванивали торжественные ноты часа, получаса, четверти часа. В этих местах и сейчас не боялись перебрать с религией. Отец был очень религиозным. Когда они переехали в Корк, попал к харизматикам. Домой с собраний его чуть ли не приносили. Припадки и обмороки. Глоссолалия. Еще отец терял нить повествования. Забывал, о чем говорил, как по щелчку. Когда он спал днем, на его губах были странные древние слова. В детстве, а потом подростком Морис наблюдал, как ухудшалось состояние отца, и в Сеговии по-прежнему чувствовал на себе оттиск его неприкаянного духа.

Морис чувствовал себя старше, чем был. Страшился собственного отражения в горящих окнах испанского вечера. Верил, что годы его не пощадили. Весь спал с лица. Так и различал в своем лице череп. Чувствовал во рту червей. Тело стало каверной смерти. Господи, ему же, блин, всего-то тридцать шесть лет (он с холодной уверенностью чувствовал, что умрет в тридцать семь). Он сходил в бар на калле Маркес-дель-Арко, накинулся, как волк, на жареную рыбу и тонкие ломти хамона, пил чернильную риоху и холодное пиво с кранов, открыто плакал, и никто не обращал на него никакого внимания. В шоу талантов по телевизору пел слепой толстый мальчик, и весь бар был в восторге, и посетители хлопали в такт песне – звучал испанский перевод старого хита «Карпентерс», а у пацана перекатывались все его подбородки. Морис Хирн был так тронут, что в горло просочилась рвота. Он сунул в рот горбушку, чтобы ее заткнуть.