Кристина Клайн - Поезд сирот

– Я дождусь, пока ты закончишь. Тогда и поговорим.

– Я сдохну от ожидания.

Я вхожу в бар с ним вместе, Лил и Эм поднимают головы – на лицах написано любопытство. В баре темно, накурено, на полу мягкий бордовый ковер в цветочек, повсюду банкетки, обитые бордовой кожей, почти все заняты.

– Вот молодчага, девочка! – восхищается Ричард. – Вижу, ты времени не теряла.

Я опускаюсь на стул за их столиком, заказываю, по совету официанта, джин с содовой, и сосредотачиваюсь на пальцах Голландика – их видно с того места, где я сижу; они стремительно бегают по клавишам. Опустив голову и прикрыв глаза, он поет негромким, чистым голосом. Играет он Гленна Миллера, Арти Шоу, Глена Грея, музыку, известную всем, популярные песни вроде «Коричневого кувшинчика» или «Небеса подождут», но аранжированные по-иному, с иным значением; еще кое-что из старого – для седых стариков, сидящих на табуретах. Время от времени он вытягивает из дипломата ноты, но по большей части играет по памяти или по слуху. Несколько старушек с блокнотами в руках – волосы уложены с особым тщанием, видимо, приехали из провинции или из пригорода походить по магазинам – улыбаются и одобрительно воркуют, когда звучат первые такты «Серенады лунного света».

Разговор плещется вокруг меня, омывает, затрагивая лишь тогда, когда нужно ответить на вопрос или посмеяться шутке. Я не вслушиваюсь. Да и как я могу? Голландик говорит со мной голосом своего пианино, и я, будто во сне, понимаю каждое слово. Совсем одна странствовала я по этому пути, отрезанная от своего прошлого. Сколько ни старалась, всюду была неприкаянной и чужой. И вот я встретила другого такого же чужака, и он говорит на моем языке, не произнося ни единого слова.

Чем больше посетители выпивают, тем чаще они заказывают музыку – и тем полнее становится у Голландика банка для чаевых. Ричард зарылся носом в шею Лил, Эм, можно сказать, сидит на коленях у какого-то старикана, который прибился к нам от барной стойки.

– «Над радугой»! – требует он, выдыхая сразу несколько джинов с содовой. – Знаешь такую? Из фильма?

Голландик кивает, улыбается, расправляет ладони над клавиатурой. С первых же аккордов я понимаю, что эту вещь заказывали и раньше.

Ему остается доработать полчаса, когда Ричард подчеркнуто смотрит на свои часы.

– Чертова бабушка, простите за выражение! – говорит он. – Поздно уже, а мне завтра в церковь.

Все покатываются со смеху.

– Мне тоже пора в кроватку, – заявляет Лил.

– В чью именно? – ехидно осведомляется Эм.

– Ладно, сворачиваемся. Мне нужно забрать эту штуку, которую я оставил у тебя в комнате, – говорит Ричард своей подружке и встает.

– Какую штуку? – недоумевает она.

– Ну, сама знаешь. Штуку, – поясняет он, подмигивая Эм.

– Штуку ему подавай, Лил, – говорит Эм пьяным голосом. – Ту самую штуку!

– А я и не знала, что в номера пускают мужчин, – говорю я.

Ричард потирает большой палец указательным.

– Подмасли колеса – они и поедут, если ты понимаешь, о чем я.

– Портье взятки берет, – переводит для меня Лил. – Сообщаю на всякий случай, если надумаешь приятно провести время с этим красавчиком.

Они с Эм чуть не падают от смеха.

Мы договариваемся, что встретимся в вестибюле завтра в полдень, они все втроем встают, собираясь уходить. Но тут планы внезапно меняются: Ричард знает один бар, который работает до двух утра, пойдут-ка они его поищут; обе девицы покачиваются на своих каблуках, клонятся к мужчинам, которые, похоже, только рады их поддержать.

Полночь только что миновала, улица перед гостиницей освещена, но пустынна, точно декорации, в которых еще не появились актеры. Меня совершенно не тревожит то, что я не знаю, в какого Голландик вырос мужчину, ничего не знаю о его семье, его отрочестве. Мне все равно, кто что подумает, если он поднимется со мной в номер. Я хочу одного – побыть с ним еще.

– Ты уверена? – спрашивает он.

– Совершенно уверена.

Он всовывает мне в руку несколько купюр.

– Держи, это для портье. Из моих чаевых.

На улице прохладно, Голландик набрасывает свой пиджак мне на плечи. Мы идем, держась за руки, и мне это кажется самой естественной вещью на свете. Над невысокими строениями в бархатистом небе поблескивают осколки звезд.

Портье за стойкой – новый, постарше, в низко надвинутой твидовой кепке – интересуется:

– Чем я могу вам помочь?

Как ни странно, я совершенно спокойна.

– Здесь, в городе, живет мой кузен. Может он подняться со мной в номер?

Портье смотрит сквозь стеклянную дверь на Голландика – тот стоит на тротуаре.

– Кузен, говорите?

Я пододвигаю к нему долларовую купюру.

– Очень вам благодарна.

Он подтягивает ее к себе кончиками пальцев.

Я машу Голландику рукой, он открывает дверь, жестом приветствует портье и следом за мной входит в лифт.

В странноватом полусвете моей комнатушки Голландик снимает ремень, парадную рубашку, вешает их на единственный стул. Растягивается на кровати в майке и брюках, спиной к стене, а я прислоняюсь к нему, чувствуя, как его тело огибает мое. На шее – его теплое дыхание, на талии – его рука. Мелькает мысль: вдруг он меня поцелует. Мне этого хочется.

– Как же это может быть? – бормочет он. – Невозможно. Вот только я это видел во сне. А ты?

Я не знаю, что сказать. Я даже и представить не смела, что увижу его снова. У меня другой опыт: если ты теряешь дорогого человека, то навсегда.

– Назови самую лучшую вещь, которая случилась с тобой за эти десять лет, – прошу я.

– Новая встреча с тобой.

Я улыбаюсь, вжимаюсь спиной ему в грудь.

– А кроме этого?

– Первая встреча с тобой.

Мы оба смеемся.

– А кроме?

– Гм, кроме. – Он задумывается, прижавшись губами к моему плечу. – Было ли что-то кроме?

Он притягивает меня ближе, касается ладонью низа живота. И хотя со мной ничего подобного никогда не бывало – я вообще редко оставалась наедине с мужчиной, а уж с мужчиной в майке и подавно, мне не страшно. Когда он целует меня, тело начинает петь.

Через несколько минут он говорит:

– Наверное, лучшим было обнаружить, что я умею что-то хорошо делать, а именно играть на пианино. Я был таким зачуханным. Совсем в себя не верил. А игра дала мне место в жизни. И… если я злился или грустил или даже если мне было хорошо, всегда можно было сесть за инструмент. Так мне удавалось выразить свои чувства, даже если я и сам не мог в них разобраться. – Он усмехается. – Глупо звучит, да?

– Нет.

– Ну а ты? Твоя лучшая вещь?

Я не знаю, зачем задала ему этот вопрос: у меня у самой нет на него ответа. Я подвигаюсь – теперь я сижу в головах узкой кровати, подобрав под себя ноги. Голландик устраивается, прислоняется к стене с противоположного конца – и тут вдруг из меня извергается водопад слов. Я рассказываю про одиночество и голод у Бирнов, про беспросветную нужду у Гротов. Рассказываю, как я признательна Нильсенам, а еще как мне иногда бывает с ними тоскливо.