Кристина Клайн - Поезд сирот

Голландик рассказывает, что было с ним после того, как его увели из Грейндж-холла. Жизнь у фермера и его жены оказалась в точности такой ужасной, как он и опасался. Спал он на сене в сарае; если жаловался, его били. Однажды на сенокосе ему раздробило ребра, но они даже не вызвали врача. Он продержался три месяца, а потом, когда однажды утром фермер разбудил его тумаками за то, что в курятник забрался енот, – он сбежал. Полуголодный, измученный болью, глистами и конъюнктивитом, он упал по дороге в город, но какая-то добрая вдова отвезла его в больницу.

Несмотря на это, фермер сумел убедить ответственных лиц, что Голландик – юный правонарушитель, нуждающийся в твердой руке, и Голландика вернули обратно. Он сбегал еще дважды – второй раз в буран, просто чудо, что не замерз насмерть. Спасло его то, что он набрел на бельевую веревку соседа. Сосед нашел его утром в сарае и заключил с фермером сделку: обменял Голландика на борова.

– На борова? – изумляюсь я.

– Тот, полагаю, решил, что дело выгодное. Боров-то был здоровущий.

Новый его опекун, фермер, вдовец по имени Карл Мэнард, отец взрослого сына и дочери, тоже давал ему разные поручения, однако отправил в школу. А когда Голландик стал проявлять интерес к пыльному пианино, на котором когда-то играла миссис Мэнард, он вызвал настройщика, а потом нашел преподавателя, который приезжал давать уроки на ферму.

В восемнадцать лет Голландик перебрался в Миннеаполис, где стал хвататься за любую работу: играл в оркестрах, в барах.

– Мэнард хотел передать мне ферму, но я давно понял, что не гожусь для этого, – говорит он. – Знаешь, я невероятно рад, что знаю какое-то полезное ремесло. И могу жить сам по себе. Какое счастье наконец стать взрослым.

Я никогда не формулировала это для себя так, но он прав: какое счастье.

Он протягивает руку, дотрагивается до цепочки у меня на шее:

– Носишь по-прежнему.

– Это придает мне веру.

– Какую веру?

– В Бога, наверное. Хотя не знаю. В выживание.

Когда из наружной тьмы в окно начинает просачиваться свет – времени около пяти утра, – он рассказывает мне, что в восемь должен играть на органе на службе в епископальной церкви на Баннер-стрит.

– Побудешь здесь до тех пор? – спрашиваю я.

– А ты не против?

– А сам как думаешь?

Он укладывается у стены и притягивает меня к себе, снова огибая меня своим телом, обнимает снизу за талию. Я лежу, стараясь дышать с ним в такт, и улавливаю момент, когда он засыпает. Я вдыхаю его лосьон после бритья, нотку масла для волос. Нашариваю его ладонь, сжимаю длинные пальцы, переплетаю со своими, думаю о тех причудах судьбы, которые позволили нам встретиться. Если бы я не поехала сюда. Если бы поела заранее. Если бы Ричард повел нас в другой бар… Столько возможных поворотов сюжета. Но при этом меня не оставляет мысль, что все мои испытания вели именно к этому. Если бы Бирны не выбрали меня, я не попала бы потом к Гротам, не познакомилась с мисс Ларсен. Если бы мисс Ларсен не привезла меня к миссис Мерфи, я не встретила бы Нильсенов. Если бы я не жила у Нильсенов, не ходила бы в колледж с Лил и Эм, я не приехала бы этим вечером в Миннесоту – и, скорее всего, никогда больше не увидела бы Голландика.

Все в моей жизни происходило само собой. Случайные утраты и обретения. Впервые у меня появилось чувство, что это – перст судьбы.

– Ну? – выпытывает Лил. – И что у вас было?

Мы едем обратно в Хемингфорд. Эм лежит, надев темные очки, на заднем сиденье и постанывает. Лицо у нее зеленоватое.

Я дала себе слово ничего не выдавать.

– Да ничего не было. А с вами что было?

– Эй, не уходи от ответа, – пресекает мои попытки Лил. – И вообще, откуда ты знаешь этого парня?

Я заранее придумала, как ответить.

– Он несколько раз заходил к нам в магазин.

Лил не верит:

– Как его могло занести в Хемингфорд?

– Он продает пианино.

– Пф! – фыркает она с явственным недоверием. – Ну, похоже, вы с ним сразу спелись.

Я пожимаю плечами:

– Вроде того.

– Да, кстати, а сколько зарабатывает пианист? – подает Эм голос с заднего сиденья.

Мне хочется попросить ее придержать язык. Но вместо этого я вдыхаю поглубже и говорю беспечно:

– Да кто его знает? Я же за него замуж не собираюсь.

Десять месяцев спустя, повторив эти слова перед двумя десятками гостей на свадьбе в подвале церкви Благодати, Лил поднимает бокал и произносит тост:

– За Вивиан и Люка Мэнард! – произносит она. – Пусть их общая музыка звучит целую жизнь!

На людях я называю его Люком, но для меня он остается Голландиком. А меня он зовет Вив, говорит, что это похоже на Ниев.

Мы решили поселиться в Хемингфорде, чтобы я могла и дальше заправлять магазином. Снимаем домик на тихой улочке неподалеку от Нильсенов – четыре комнаты внизу, одна наверху. Тут выясняется, – возможно, не без участия мистера Нильсена, который мог что-то упомянуть в разговоре с директором на заседании Ротари-клуба, – что в местную школу требуется учитель музыки. Голландик продолжает по воскресеньям выступать в Гранд-отеле в Миннеаполисе, на пятницу и субботу я уезжаю с ним – поужинать, послушать его игру. А по воскресеньям он теперь играет еще и в церкви Благодати, заменив неуклюжего органиста, которого удалось убедить, что ему пора в отставку.

Когда я сообщаю миссис Нильсен, что Голландик сделал мне предложение, она хмурится.

– Я думала, ты принципиально против брака, – говорит она. – Тебе всего двадцать лет. А как же высшее образование?

– А что такого? – говорю я. – У меня же будет кольцо на пальце, а не кандалы на руках.

– Мужчины, как правило, хотят, чтобы жена сидела дома.

Когда я пересказываю этот разговор Голландику, он разражается хохотом.

– Разумеется, ты получишь высшее образование. Поди без него разберись в налоговом законодательстве!

Мы с Голландиком – полные противоположности. Я практична, необщительна; он импульсивен, прямолинеен. Я привыкла вставать до восхода солнца, а он тянет меня обратно в постель. В цифрах он решительно ничего не понимает, поэтому, кроме магазинной бухгалтерии, мне приходится вести домашние счета и оплачивать налоги. До встречи с ним я могла пересчитать все случаи, когда что-то выпивала, на пальцах одной руки; он любит каждый вечер смешать по коктейлю, говорит, его это расслабляет; меня это расслабляет тоже. Опыт на ферме научил его обращению с гвоздями и молотком, но он редко доканчивает начатое: ставни лежат в углу, когда снаружи бушует вьюга; потекший кран стоит развинченным; трубы валяются на полу.

– Я все не верю, что нашел тебя, – повторяет он снова и снова; да я и сама в это не верю. Как будто вновь ожили обрывки моего прошлого, а с ними все те чувства, которые я пыталась подавлять: горе из-за бесконечных потерь, из-за того, что не с кем поделиться, что многое приходится скрывать. Голландик и сам это пережил. Он знает, кто я такая. С ним можно не притворяться.