Наринэ Абгарян - Симон

– Ну так сдохни, раз не можешь без него жить!

В ту же секунду поравнявшаяся с ними Безымянная широко размахнулась и с необъяснимой для своего тщедушного сложения силой кинула в них сверток. Перелетев через поваленный частокол и настигнув Меланью, он угодил в ее спину и свалился на землю, подняв облачко пыли. Тряпье разлетелось, обнаружив под собой чугунный утюг. Меланья резко выгнулась и, выпустив наконец ремешок сумки Сусанны, рухнула на колени. По тому, как она смертельно побледнела, как тяжело, с всхлипами задышала и утробно завыла, было ясно – ей невыносимо больно.

Сусанна выбежала на Садовую улицу, чтобы остановить попутку. Объяснив водителю случившееся, метнулась обратно, намереваясь вывести Меланью – в узкий отросток их улочки машина бы не протиснулась. Застала она ее лежащей на земле. Безымянная, подняв утюг, стояла над ней с таким решительным и беспощадным видом, будто собиралась размозжить ей голову.

– Не смей! – закричала Сусанна. – Отойди от нее! Слышишь, ты, полоумная! Отойди!

Безымянная, растерянно моргнув, обернулась к ней, сникая лицом. Перешагнув через свою жертву, она поплелась к дому, прижимая к груди утюг. Сусанна схватила с обочины камень, кинула со злостью в нее, однако промахнулась. Угодив в стену, камень отскочил и затерялся в зарослях одичалого сада.

– Пошли, машина ждет, – велела она Меланье. Помогать подниматься ей не стала – из страха сделать больно и из чувства брезгливости. Произошедшее странным образом не добавило участия к бывшей подруге, а наоборот – отвернуло от нее навсегда. Она с беспощадной ясностью, наконец, осознала, что не желает иметь ничего общего ни с ней, ни со своими безумными соседями, ни с домом, наполненным горькими воспоминаниями и тенями мертвых, ни с городом, где родилась и выросла, но с которым так и не смогла сродниться. Нет и не может быть у нее здесь будущего. Никто ее не спасет и не защитит. Бежать, бежать отсюда как можно скорее!

Уехала она сразу же, как продала дом и всю утварь – ничего брать с собой не пожелала. Смертельно обиженный Симон, не смирившийся с ее решением, не стал даже прощаться с ней. В память о нем она сохранила рисунки. Рисунки Симона и старая костяная пуговица матери – вот и все, что она забрала с собой из прошлого.

Другая жизнь оказалась совсем не легкой, но Сусанна утешала себя мыслью, что теперь это не навязанная судьбой история, а ее собственный выбор. Она прожила много лет в любовной связи с женатым мужчиной, расставшись с ним, встречалась с владельцем комиссионных магазинов, коих после развала Союза в Армении расплодилось множество. Замуж вышла поздно – почти в сорок лет. Муж оказался замечательным человеком, души в ней не чаял, но серьезно заболел – дала о себе знать тяжелая юношеская травма.

Возможно, стоит завести роман с ювелиром, думала Сусанна, роясь в сумке в поисках ключа. Она еще полна сил, никому ничем не обязана, одна тянет лямку за семью… Сколько еще ей отпущено лет? Желания отдавать и отдаваться? Ощущать себя полноценной и чувственной женщиной, а не нянькой полуинвалида, для которого каждое движение – боль?! Она заслужила еще одно, пусть и мимолетное, счастье и не собирается в нем себе отказывать!

Наконец-то найдя ключ, она отперла дверь и шагнула в прихожую.

Муж лежал на полу, неловко подвернув под себя руку. Лицо его – мертвенно-бледное, искаженное болью – сковала гримаса страдания. Плотно сжатые губы посинели, на лбу блестели крупные капли пота.

Сусанна кинулась к телефону – вызванивать скорую. Испугавшись, что муж потерял сознание, попыталась привести его в чувство, но он глухо застонал и открыл глаза. Она ужаснулась тому, что не может различить его зрачков – глаза его были невообразимой, бездонной черноты.

– Потерпи, миленький, сейчас, – запричитала она.

Он с видимым усилием разлепил губы и прошептал: «Все хорошо, Сусик-джан, не так уж и больно». И улыбнулся – мимолетной, удивительно легкой, светящейся улыбкой.

Она вспомнила другую такую же улыбку – и разрыдалась – тяжелыми и ясными слезами.

Обмануть судьбу не удалось, спрятаться от нее – тоже. Прошлое никуда не делось, оно всегда было рядом и останется с ней навсегда.

Она легла рядом с мужем, прижалась щекой к его плечу. Зашептала, убаюкивая боль – ш-ш-ш, ш-ш-ш. С облегчением выдохнула, услышав приближающийся вой сирены скорой помощи. Но даже тогда, когда машина, истошно взвывая, заехала во двор, она не пошевелилась. Она лежала, уткнувшись в плечо мужа, и заговаривала боль – ш-ш-ш, ш-ш-ш.

Симону собственные похороны решительно не нравились: суетно, шумно, много бестолковой скорби. Невестки аж глаза выплакали. Можно подумать, кто-то их об этом просил.

Назойливый запах камфары раздражал до одури. Если бы мог – сунул бы голову под кран. Вырвать бы старой Катинке позвоночник за неуемную энергию и неуместные советы. До ста лет дожила, а мозгов так и не набралась. Сама не помрет и другим уйти со спокойной душой не даст!

Опять же наушники. Целого состояния стоили. Спрашивается – зачем их у мальчика (запамятовал, как зовут) отнимали? Ходит вон кругами, гроб прадеда ненавидящими глазами сверлит. Только при чем здесь прадед? Если бы знал, что своими ушами оскорбит эстетические чувства всего семейства, каким-нибудь другим способом бы преставился! Синие уши их, видите ли, коробят. На свои посмотрите!

Меланья опять же. Развела салон Анны Шерер, собрала вокруг себя всех его пассий, устроила посиделки с вином. Скупиться не стала, пустила остатки прошлогоднего красного – густого и вязкого, словно фруктовый взвар. Лето выдалось правильное – в меру жаркое, с нечастыми, но обильными дождями, мускат уродился волшебный, аж жаль было срывать. Получилось не вино, а эликсир бессмертия. Берегли, как могли. Видно, для того, чтобы последнее на бабий треп ушло. Главное – расселись вокруг, устроили четыре свадьбы и одни похороны. Не угомонились, пока не перемыли ему все косточки. Симон не знал – смеяться или плакать. Послушать их – он каждую спас. Где он там кого спасал? Сам, как мог, спасался. Если бы не они, ну и еще десяток-другой мимолетных, ничего не значащих связей – рехнулся бы с концами. А так благодаря женщинам и жил. Плыл от одной к другой, словно от пирса к пирсу. Пристанет, передохнет, наберет побольше воздуха в легкие – и пускается дальше.

Младшая невестка подала последний кувшин вина с жареным сыром. Приготовила, как он любил – обваляла в сухарях, обжарила, не давая распуститься, на сильном огне, обсыпала мятой, наложила в отдельную миску острой аджики. Симон знал – она для него старалась. В память о нем. Меланья, молодец, все верно истолковала, погладила ее по щеке, поблагодарила. Младшая невестка всегда по-особенному к нему относилась. Она выросла без отца и души в нем не чаяла, да и он к ней относился с родительской нежностью: хорошая девочка, милая. Чем-то Элизу напоминает – такая же робкая и преданная, с личиком-сердечком: острый подбородок, круглые щеки. Что удивительно – имеет ту же привычку наматывать на палец прядь волос и задумчиво ее дергать. Симон как-то попросил ее спеть – понадеялся, что и голос у нее такой, как у Элизы. Но невестка наотрез отказалась – не умею, а позориться перед вами не хочу. Симон настаивать не стал, но аккуратно навел справки – вдруг она Элизе родней приходится. Оказалось – действительно приходится, с материнской стороны. Оттуда и сходство. Получается, что младший сын нашел себе женщину по вкусу отца. Чудны твои дела, Господи.