Наринэ Абгарян - Симон

Мужики хмуро курили, перебрасываясь куцыми фразами. Илия ушел на задний двор и, удостоверившись, что рядом никого нет, разрыдался, безутешно и горько, совсем по-детски размазывая по щекам слезы.

– Разве бывшему менту положено плакать? – шепнул ему на ухо Симон.

Илия судорожно вздохнул, вытащил из кармана мятый клетчатый платок, высморкался. Постоял, прислонившись лбом к прохладной стене. Сделал несколько медленных выдохов, унимая сердцебиение, отправил под язык таблетку валидола и вернулся к мужикам. Те притворились, что не замечают его заплаканных глаз и растерянного вида, загалдели о чем-то несущественном, постороннем. Илия махнул рукой – не нужно, ребята, зачем вы так, и снова расплакался – теперь уже не пряча слез и не стесняясь их.

– Совсем дурак? – рассердился на него Симон.

Илия, будто услышав его слова, выпалил сквозь рыдания: «Хорошо, что он раньше меня умер. Иначе испортил бы мне похороны своими шуточками». Мужики хохотнули, а у Симона отлегло от сердца.

Они подружились после истории с Бениамином. Именно Илия дежурил в ту ночь, когда их заперли в разных камерах. За пятнадцать дней отсидки Симон многое передумал. И хоть и хорохорился и ругался с Бено через стенку, но выводы свои сделал и зарекся впредь заводить романы с замужними женщинами. После, когда Бениамин вернулся из Казахстана и зажил одной семьей с Софьей, попыток встретиться и поговорить не предпринимал – да и что тут скажешь, не извиняться же! Но, когда у Бено случился инфаркт, навестил его в больнице. Посидел рядом, помолчал. Пакет с передачей, собранный Меланьей, держал на коленях, не зная, куда поставить.

– Так и уйдешь с ним? – прервал затянувшееся молчание Бено.

Симон не помнил, что именно ему в тот день говорил, но покидал больницу с ощущением, будто наконец-то отцепили от ноги гирю, которую он вынужден был все эти годы за собой тащить.

Коротенькая и яркая история любви с Софьей оставила ему богатое наследство: дочь Василису, кстати, единственную девочку в семье Симона и единственную родившую дочерей – в роду ни одной больше девочки не случилось, и даже правнуки все уродились пацанами. И Илию. С Василисой спустя годы Симону удалось установить родственное общение, чему они оба были рады. С Илией же сложилась настоящая мужская дружба – бесхитростная и верная, словно нерушимая клятва. Лишь однажды она подверглась испытанию, незначительному и нелепому, однако выстояла и от этого стала надежней и крепче.

Случилось это во время отпуска, который друзья в кои веки решили провести вместе, без жен и детей. Раздобыли путевки, выбрались в Пицунду. Илия, при всей своей неоспоримо кавказской внешности, предполагающей разнузданное поведение бабника, был до зубовного скрежета верным семьянином. Симон отнесся бы к этому с пониманием, если бы не жена друга: более уродливой женщины он в своей жизни не встречал. Просто мрак и беспросветность, кромешная безысходность. На такой только в помешательстве жениться. Раскинув мозгами, Симон решил сделать другу подарок. Нашел ему в Пицунде женщину невозможной красоты: сдобная, с ямочками на щеках и задорно торчащими грудями пятого размера, затянутыми в тесный лифчик. Как выразился Илия – не женщина, а подушка на утином пуху. Переспать, правда, с ней не решился, постеснялся, но промотал все отпускные деньги – дарил бессмысленные букеты, водил в рестораны, купил дорогое платье и чешские босоножки на высокой танкетке.

Симон пытался заставить его одуматься, но безуспешно. Махнув рукой, сам с ней переспал – не пропадать же добру. В постели она оказалась ни рыба ни мясо. Когда он перевернул ее на живот, оскорбилась и выползла из-под него, невзирая на пышные формы, юрким ужом. «Своими выходками вы оскорбляете во мне порядочную советскую женщину!» – «Какими выходками?» – опешил Симон. Оказалось – она имеет в виду позу. Поза на спине не унижала в ней советское достоинство, а вот на животе – оскорбляла.

О том, что переспал с ней, Симон Илии говорить не стал, но тот догадался. Дулся какое-то время, потом, слава богу, отошел.

Сейчас, наблюдая за плачущим, безвозвратно одряхлевшим другом, так и не познавшим ни одной другой женщины, кроме своей страшной, как беззвездная ночь, Эрмины, Симон думал только об одном – зря он все-таки не переспал с той женщиной из Пицунды.

– Тебе она точно была бы в радость, Илия, – шепнул он другу и взмыл ввысь.

Мать свою Симон почти не помнил, хотя должен был – она умерла, когда ему было четыре года. Простыла, подхватила воспаление легких. Война, нищета – в больнице даже простых лекарств не водилось, что уж говорить о дефицитном пенициллине. Не спасли. Единственное, что осталось в памяти Симона, – ее мягкий, наводящий дрему голос. Она рассказывала ему сказки, которые он, к своей досаде, забыл, но смутно припоминал, когда сильно болел. В горячечном бреду ему чудилось, что его обступают диковинные существа – орлы с львиными гривами, когтистые рыбы, зубастые олени, слепые крылатые старухи, – и, заключив его в душные свои объятия, несут к прохладному морю. Он отчетливо слышал голос матери, звучащий шелестом морских волн, однако как ни силился, не мог ее разглядеть.

Кроме голоса, он запомнил вкус козьего сыра, который она варила. Отодвинув крышку глиняного караса, он вылавливал из рассола небольшую, величиной с яблоко, мягкую сырную головку, разрывал ее пополам и ел – просто так, без ничего, не замечая настойчиво подсовываемой горбушки хлеба или же горячего от солнца, пахнущего огородной зеленью помидора. Упорно отодвигая от себя то и другое, он смаковал сыр, вылизывая первым делом нежно-тягучую мякоть середки и оставляя на потом упругую, плотно-глянцевую оболочку. Шум морских волн, недорассказанные сказки и сливочный вкус козьего сыра – вот и все, что Симон знал о своей матери.

Вырастил его дядя, отец Марины. Собственный отец, вернувшись с войны, женился на другой женщине, которая невзлюбила пасынка всей душой. В новом браке у отца родились еще два сына, но их мать сделала все возможное, чтобы они не общались с Симоном. Вот и на похороны они не пришли, хотя он их ждал. «Не по-людски все это, не по-человечески», – думал он, разыскивая в толпе провожающих своих единокровных братьев и расстраиваясь – не за себя, а за них.

Сильвию на похоронах сопровождал старший внук. Хороший получился мальчик, умный, красивый. Не зря его назвали именем деда – выдался его копией. Сильвия души в нем не чает, расцветает в каждый его приезд. Молодежь сейчас совсем другая, не поймешь, чем живет, что любит. Уткнутся в свои гаджеты и молчат. Внук Сильвии такой же: нацепит наушники, смотрит непонятное, кажется – ни до чего ему нет дела. А вот надо же, не бросил бабушку, пришел с ней на похороны. Вырос правильным человеком, с сердцем и душой. Пролетая над ними, Симон погладил обоих по волосам. Сильвия, словно ощутив его касание, задрала голову, рассеянно улыбнулась. Она единственная провожала его так, как он хотел – с легким, переполненным радостью сердцем. Она единственная догадывалась, как ему сейчас хорошо.