Наринэ Абгарян - Симон

Приободренный открытием, Симон стал приглядываться к двум другим невесткам – вдруг они тоже чем-то напоминают его пассий. Ничего общего не нашел, только расстроился, обнаружив за средней некрасивую привычку почесываться и зевать, не прикрыв рот рукой. Старшая же сильно смахивала на Меланью – такая же деятельная, говорливая и беспокойная. Провода подключить – будет лампочкой светиться. Стало быть, старший сын, не давая себе отчета, выбрал жену, похожую на мать. А младший, не зря что семимесячным родился – говорят, рожденные раньше срока дети чувствительнее обычных, – выбрал сторону отца. Элиза ведь, пожалуй, была единственной из пассий (Симон поморщился: до чего же дрянное слово! – и исправил себя: из любимых), к кому он бы ушел. Но она сделать ему этого не дала – не захотела причинять Меланье боль. Ей причинишь боль, ага. Она сама кому угодно ее причинит и сверху еще добавит, чтобы мало не показалось!

Элиза случилась в жизни Симона, когда он решил уже завязать со связями на стороне: возраст не тот, да и за ум пора браться – вон, уже внуки пошли, старшему недавно три годика исполнилось, второй на подходе. Он даже устроил символичные проводы бесшабашной своей жизни – закатил большой пир с друзьями, на котором они упились до положения риз и не смогли самостоятельно добраться до дома. Развозил их в три приема сильно нетрезвый хозяин кабака (единственный, кто пропускал тосты, объясняя это тем, что на работе в полный рост не пьет, иначе потеряет авторитет в глазах персонала).

– Это кого ты персоналом называешь? Двух колченогих бабок и официанта, который поднос в сохранности до стола не может донести? – полюбопытствовал Симон.

– Про слепого мангальщика забыл, – подсказали ему, давясь от смеха.

Следующее утро обернулось для Симона пыткой: с какой-то радости ныл копчик и немилосердно раскалывалась голова. Вдобавок не на шутку разошедшаяся Меланья зудела о деньгах, «которые он бестолково тратит на друзей-пропойц, когда дом просит ремонта и пора бы мебель обновить».

– Ладно голова, а копчик-то чего ноет? – дождавшись крохотной паузы в бесконечном словопотоке жены, вклинился Симон.

Меланья беспомощно заморгала – она всегда теряла нить разговора, когда ее прерывали, и Симон, пользуясь этим, часто сбивал с толку жену неожиданным вопросом, с нескрываемым удовольствием наблюдая, как она пытается переключиться с одной темы на другую.

– Шарнирами задымилась? – поспешно прокомментировал он ее замешательство, отлично зная, что времени на маневр мало: Меланья молниеносно впадала в ступор, но с той же скоростью из него выбиралась, полная могучих сил и несокрушимых аргументов. Ответ воспоследовал такой, что Симон пожалел, что вообще дал о себе знать. Меланья нависла над ним, уперла руки в боки и выпалила со злорадством:

– Хочешь знать, почему копчик болит? А это дружки тебя уронили, когда в дом заносили!

– В смысле – уронили?

– А в самом что ни на есть прямом! Выволокли из машины, шмякнули в лужу, подняли. – Меланья, демонстрируя, как это было, присогнула ноги, наклонилась, подняла невидимую ношу, выпучилась от напряжения, пошла, пошатываясь и вихляя тощим задом, – донесли до входной двери, и-и-и-и! – Здесь она выпрямилась в полный рост, подняла руку над головой и резко ее уронила, победно возвестив: – Грохнули копчиком на порог, прямо на его выступающий край!

Симон невольно зажмурился. Отвечать не стал, да и что тут ответишь. Напряг плечи и спину, осторожно сел, стараясь не вертеть шеей, чтоб не расплескать горячую жижу в голове. Первым делом доковылял, кривясь от боли, до шкафчика со спиртными напитками, опрокинул стопочку тутовки, унимая похмелье. Далее, вклинившись в пчелиное жужжание жены и введя ее на несколько счастливых секунд в очередной ступор, поинтересовался, где мазь от ушибов. И, пока самолично ее наносил (Меланья наотрез отказалась), он думал, что случившееся – своего рода знак, свидетельствующий о том, что пора заканчивать с пьянками и гулянками. Здоровье уже не то и кости тоже: копчиком раньше можно было гвозди заколачивать, а теперь даже на порог без последствий не уронишь. Да и голова явно прохудилась, не то что в молодости, когда выпьешь ведро вина и проснешься с ощущением, будто тебя заново сотворили.

Элиза случилась в самом эпицентре Симоновых терзаний, когда он разумом уже понимал, что жить нужно начинать по-другому, но душой с перспективой аскезы не смирился. Она взяла его сердце в свои руки, осияла бережным и ясным теплом – и ушла, оставив о себе воспоминания, гревшие его всю жизнь.

Он так и не смирился с тем, что не сможет ее больше обнять. Отчаянно по ней скучал. Искал аромат ее тела – терпковато-медовый, дурманный. Любовь – это запах, как-то в разговоре признался он теру Маттеосу. Тот кивнул, соглашаясь, потом со смущенной улыбкой добавил: вам, конечно, лучше знать. По настоянию Симона, не выдавая, откуда прознал о ее голосе, тер Маттеос прослушал Элизу и оценил ее дар. Они потом долгие годы, пока она не посадила связки, устраивали после воскресной службы небольшие концерты для прихожан. Элиза, как в жизни, в пении тоже оставалась на вторых ролях: несколько тактов чутко прислушивалась к голосу тера Маттеоса и только потом деликатно вступала сама, оттеняя его глубокий бархатный вокал своим бережно-матовым. Симон много раз приходил послушать их, наблюдал с тоской, как меняет ее возраст, как она снова оплывает в полнотелую, дородную женщину, как кутается в широкие балахонистые кардиганы и, отрастив в длинный хвост волосы, наматывает их на палец, скрывая волнение во время выступления. Он так и не смог ее разлюбить.

Тера Маттеоса Симон знал еще подростком. Он был одноклассником Василисы, дочери Симона и Софьи, поступил с ней в музыкальное училище, она – на дирижерско-хоровое отделение, он – на эстрадно-джазовое, но за несколько недель до выпускных экзаменов бросил учебу и ушел в послушники, перечеркнув тем самым большое будущее, которое ему пророчили. Ходили слухи, что сам Константин Орбелян отговаривал его от такого решения, приглашая в свой оркестр, однако тщетно. Симон в душу к нему с расспросами не лез, но предполагал, что уход в священнослужители спровоцировало какое-то сильное волнение, с которым тот не справился. Тер Маттеос сам косвенно это подтвердил, обмолвившись однажды, что музыка, подобно математике, считающейся королевой наук, является высшей формой искусства.

– Это голос Бога, понимаете? Именно через музыку Он и общается с людьми. Так какой смысл множить немножимое и заглушать его своими жалкими голосами? Какой смысл оспаривать Абсолют? Не лучше ли просто Ему служить?

Симон хотел было возразить, что служение тоже бывает разным, но не стал. Он не сомневался, что именно голос Элизы привел его к ней. И если в том голосе присутствовал Божий глас, значит, встретиться им предначертано было небесами.