Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

Лидди вынула из волос Элайзы маленькую веточку, потом бледно-зеленый листок. Веточка, листочки, насекомые всегда запутывались в ее волосах. Луна шла на убыль. Молочная луна – вспомнила она внезапно. Странное, странное время. Кто так сказал? Ханна. Ханна была деревенской девушкой. Сейчас Ханна, скорее всего, уже умерла.

Трагедия с удивительной быстротой раскрыла все секреты. На следующий день Лидди бесцельно бродила по дому, не в силах даже плакать или понимать что-либо. Она наводила порядок в доме, потому что могла делать только это, и нашла под кроватью Мэри пояс от изысканного мужского халата, из темно-лилового бархата, расшитого серебряными нитями.

Лидди провела пальцами по гладкому бархату, по шершавой серебряной вышивке. Она стояла и глядела на деревянный фриз на стене. И ничего не сказала.

Лидди больше всего запомнила тишину тех дней. В доме никто не шумел. Не слышно было топота ног Элайзы, ее сердитых криков, ее смеха. Джон сидел в детской, ему нельзя было видеться с родителями. Зиппора приносила ему суп и утешала; Лидди никогда не забудет ее доброту и неустанную поддержку в те дни.

Похороны Элайзы состоялись через два дня, как только был срочно обит свинцом гроб: риск инфекции был все еще велик. Нед настоял, что сам сделает маленький ясеневый гробик, не спал всю ночь, работал на токарном станке, обтачивая планки, вставляя тяжелую свинцовую обшивку, и сам с искаженным горем лицом положил туда холодное тело дочки. Лидди смотрела, как мужчины пошатывались от тяжести свинца, хотя гроб был маленьким и узким, как Мэри рыдала над гробом в черной кружевной накидке, а ее тонкие руки были красными, в ссадинах, потому что она грызла их – старая привычка, – и почувствовала, как металлический стержень пронзил ее сердце и повернулся там. После этого, когда до дома долетали стук земли, падавшей на гроб, и звяканье лопат, Лидди позвала сестру к себе в кабинет и велела ей уезжать. В то утро Далбитти, после разговора с Недом, вернулся в Шотландию; письмо, которое он оставил Лидди, сгорело в очаге, неоткрытое.

– Я знаю, что ты позволяла им ходить на ферму.

– Я договорилась с Ханной, и она встречала их на полпути. Они ходили не одни. Она присматривала за ними. Я не знала, что она была…

– Ты перекладываешь с себя вину на нее. – Лидди смотрела в окно на сад и думала, что теперь с ним делать. Может, кто-нибудь просто сожжет его, снесет целиком и начнет все с начала.

– Я не перекладываю. Я говорю то, что случилось. Конечно, я виновата. – Ее голос звучал уныло. – О господи, Лидди. Что я наделала. Что я наделала.

Галвестон написал Неду, его письмо пришло до вести о смерти Элайзы. В первый день перед зданием галереи выстроилась длинная очередь. Еще через день пришли уже тысячи. И все ради его картины. Лидди хотелось поехать в Лондон и разрезать картину на куски, чтобы больше никогда ее не видеть.

И внезапно ей вспомнилась Брайант. Ты еще будешь ужасно страдать .

– Я только попросила тебя не отпускать их далеко от дома, – напомнила она и вцепилась пальцами в бюро, опасаясь выйти из себя и взорваться. – Я хотела, чтобы они были в безопасности. Чтобы никто… никакие злые колдуньи не добрались до них… – Она замолчала.

– От кого в безопасности, Лидди? – Темные глаза Мэри казались огромными на ее белом лице. – Они всегда были в безопасности, милая… – Она тряхнула головой, и слезы брызнули в разные стороны. – Это невезение, ужасное невезение, а не месть. Не мог никто…

Лидди скрипнула зубами:

– Брайант знала, что Ханна больна. Она посадила ее на поезд. Купила ей билет. Ты знала об этом? Мистер Тукер сказал мне об этом. Она прислала ее сюда, чтобы она убила моих детей.

– Лидди, неужели ты веришь…

– Мэри, тут речь даже не идет о том, верю я или нет. Это правда.

Лидди уже поняла: когда отправилась со своей милой, пухленькой, веселой маленькой дочкой в Лондон, чтобы повидать дом, повидать Брайант, она разозлила старую ведьму и сама устроила ловушку себе и своей маленькой птичке.

– Не пытайся ничего мне объяснять. Ты предала меня. Я не спрашиваю, что ты тут делала. Я не спрашиваю, почему тут был Далбитти. – Ее нижняя губа загнулась за зубы. Лидди наклонилась вперед, уронила голову между коленей и завыла, как дикий зверь. Ей было плевать, что Мэри смотрела на нее.

Мэри встала на колени рядом с креслом. У нее текла кровь из прокушенной губы.

– Лидди, милая. Не прогоняй меня. Позволь мне остаться. Позволь мне помочь тебе.

Лидди отодвинула кресло и встала, отвернувшись от сада. Она слышала, как наверху плакал Джон и звал ее, но не могла пойти и утешить его.

– Ты мне не сестра. Больше у меня нет сестры.

Месяцы шли за месяцем и превращались в годы; Лидди старалась не думать о Мэри и Далбитти. Дом стал ее миром, а мир уменьшился в размерах и включал теперь дом, Джона, ее дорогого мальчика, и могилу ее маленькой дочки, похороненной с веточками и листочками в волосах.

Ты, конечно, сохранила в сентябре головки подсолнухов. Привяжи их к бамбуковым палкам и воткни в клумбы возле террасы; смотри, как зеленушки, крапивники и зарянки методично клюют семечку за семечкой. Вот так, хотя теперь и разгар зимы, ты, возможно, начнешь понимать, как сад может радовать глаз круглый год.

Я нахожу утешение в том, что ты это поняла.

Рядом с кладбищем на боярышнике растет омела. Это там, где тис. Я всегда срезаю пару веточек омелы. А вот тис никогда не приноси в дом, это к несчастью. К смерти.

Вот и закончилась моя маленькая тетрадка, год тоже закончился. В последние дни я с наслаждением писала эти советы. Ты прочтешь их когда-нибудь, Джульет? Ты будешь когда-нибудь жить здесь? Я доверяю Фредерику, и все же… Признаюсь, мне больно даже подумать, что дом достанется кому-то еще, а не тебе. Я сохранила кучку желудей. В канун каждого Нового года я всегда кладу новый желудь на подоконник. Это означает, что в дом не ударит молния. Моя комната была когда-то спальней моих родителей. Мама сказала мне однажды, что в том году, когда умерла ее дочка, они не оставили на подоконнике желуди. «Моя дочка умерла». Мне было очень обидно, когда она так говорила. Я ее дочка, что бы она ни думала. Я осталась тут, а они все ушли. Все они.

Впоследствии Джульет вспоминала то первое Рождество в Соловьином Доме, на редкость унылое и мрачное, но тут же напоминала себе, что дело вовсе не в празднике. Погода была жутко холодная, не звонкий и ровный мороз, а сырой ледяной туман, пронизывающий до костей. Рождественским утром из-за него ничего не было видно дальше террасы.

Дети сгрудились, словно сиротки на какой-нибудь унылой викторианской картине, на деревянном диване в столовой и ждали завтрака, а Джульет бегала на улицу и обратно за дровами, вляпалась в лисий помет, когда срезала боярышник и тис, которые в канун Рождества были слишком мокрыми, впускала холод и оставляла на полу грязные следы.