Шамиль Идиатуллин - Последнее время

– А где Махись?

Кул пошарил свободной рукой в траве, будто в ней мог прятаться Махись, поднялся, качнулся на месте и пошел в ночную сторону, постепенно разгоняясь. Озею пришлось тронуться следом, побежать и даже крикнуть:

– Ты куда?

Кул не ответил. Он мчался сквозь чащу так же шустро, как через прогалы, – и почти так же бесшумно. Научился все-таки, подумал Озей с раздраженным изумлением. Следовать за Кулом было сложно, в запястье сразу застучало, а ноги скользили и подворачивались, будто цепкость бегунков тоже была волшебным и потому умершим качеством. Озей хотел окликнуть Кула, попросить не гнать так без толку, но тот оторвался далеко, обычным голосом не достанешь, а кричать в лесу не положено было даже в добрые мирные времена.

Но в лесу кричали. Теперь Озей это услышал. А Кул, значит, услышал чуть раньше, почему и рванул.

Голос был, кажется, женским и, кажется, знакомым. Хотя знакомые Озея таким голосом не кричали. Никогда.

Он наддал, влетел в куст и другой, чуть не свихнул ногу на выпученном корне, потерял дыхание от бесконечного подъема и, когда сил не осталось, а Кула уже давно не было ни слышно, ни видно, помчался по заметному склону, морщась от дергавшей руку боли и от собственной детской глупости, которая грозила потянутой или порванной связкой. Нельзя бегать по лесу – это вечное правило. Оно не отменяется обетами, их сбросами и вторжением чужих законов – которые приносятся чужим оружием.

Выскочу на поляну, а там кучники с ножами и луками, подумал Озей запаленно, попытался вдохнуть потише, чтобы услышать, куда бежать, услышал: не крик теперь, а вскрики, – и бросился туда. Продрался сквозь крушину и выскочил на поляну, забитую кучниками с ножами и луками.

Голова как будто раздувалась и опадала в лад дыханию, и глаза тоже как будто раздавались и худели, бродили по всей поляне, с трудом сосредотачивались на чем-то, и разные выхваченные кусочки не складывались в общий вид, не бывает в жизни таких видов. Хотя, может, это уже и не жизнь.

Из забравшей поляну высокой травы торчали плечи и головы. Часто торчали. Старики-кучники стояли на коленях. Те самые старики, что спали за повозками, дряхлые, морщинистые и темнолицые. Теперь они расположились вразброс и так, что ни один не смотрел в ту же сторону, что другой. Левую ладонь каждый положил под горло, а в правом кулаке, застывшем у живота, держал то ли короткий серп, то ли кривой нож, такой же темный и старый, как лица стариков, но, кажется, очень острый, судя по светлой кромке лезвия.

Лицом к Озею был только один человек, лица которого как раз увидеть было невозможно, но его и не надо было видеть. Он тоже стоял на коленях, он держал руки за спиной, он был в одежде мары, и на голове его был мешок. Мысль «Это я» ударила Озея, он схватил себя за косы, чтобы убедиться, что мешка на голове уже нет, и понял: «Это не я», понял с облегчением, переходящим в ужас. Озей разглядел не скрытый краем мешка кусок узора на груди. Узор был пташьим, как и грудь. Узнаваемым.

– Айви! – крикнул он, рванул к ней и упал, споткнувшись о ближайшего старика.

Старик не обратил на него внимания. Никто из стариков не обратил на Озея внимания, а Айви дернула головой в мешке и снова закричала, удивительно громко и пронзительно. Старики, как будто ждали этого, единым слаженным движением подняли и отвели ножи на вытянутых руках и звучно выдохнули то ли сложный звук, то ли напевное слово.

И тут же рядом с Айви вырос сидевший, видимо, в траве молодой кучник, тот самый, что бил Озея. Он вытянул из травы лук и стрелу, которую как будто отнимал у кого-то, не видного Озею, – хотя нет, теперь он заметил безвольно упавшую руку, – повернулся и вскинул лук.

Озей похолодел. Движение молодого было очень быстрым, ловким и сулившим точность. Все, понял Озей, напрягшись, как будто мышцы могли остановить острие.

Тетива щелкнула очень громко, но почему-то слева.

Молодой кучник прищурился еще сильнее, его отведенная к щеке кисть дернулась и прижалась к ключице, и из нее вмиг выросла сухая ветка с трепещущим на конце листом.

Озей моргнул и попытался стронуть каменную шею на звук, но Кула слева уже не было: он мчался мимо и через головы стариков к шевелению кустов в дальнем конце поляны, накладывая на тетиву новую стрелу и не отвлекаясь на молодого кучника, руку которого только что прибил к его же ключице. Озей еще поднимался, когда Кул сунулся острием и руками в куст, выскочил обратно и обвел поляну странно рассеянным взглядом. Следом из куста вывалился и тут же спрятался обратно, будто напугавшись, невысокий крепкий – точно, Махись, откуда он здесь? Неважно, не до него.

Молодой кучник выронил лук вместе со своей стрелой, подергал рукой, из-под которой густо потекла кровь, оскалившись, сломал торчавшую из-под шеи стрелу Кула и, охнув, осел в траву, но почти тут же вскочил. Под ключицей у него брызгало и лилось черное, в залитых кровью руках опять были лук и стрела, они дрожали и не сопрягались. Кучник посмотрел на Кула, на Озея и развернулся к Айви, старательно накладывая стрелу на тетиву. Мимо ног Айви пронесся темный вихрь.

– Луй, уйди! – крикнула она, но Луй уже вгрызался в ногу кучника. Кучник, как будто не заметив, прицелился в мешок на голове Айви.

«Кул!» – попробовал крикнуть Озей, но не смог.

Щелкнула тетива, кучник дернул головой и рухнул в траву, зацепив колени Айви оперением стрелы, наполовину вошедшей ему в висок. Луй высоко подпрыгнул, заверещав, и снова пропал в ногах кучника. Айви неуверенно вскрикнула, и старики запели снова.

– Не дай им пролить кровь! – заорал Кул, выстрелил, тут же наложил и спустил новую стрелу, и еще одну, и еще. – Озей, не дай!

Как не дай, подумал Озей, дурея от непонимания, слабого, но душного запаха, старческого воя и щелчков тетивы, уставился на ближайшего старика и вдруг узнал его: этот кучник ночью уговаривал его поспать. Теперь старик, прикрыв глаза, ныл сквозь сомкнутые губы низким, не по-человечески чужим звуком и медленно вел нож к шее, как-то очень торжественно отставляя локоть и подворачивая запястье.

Озей вцепился ему в предплечье, пытаясь удержать, вырвать нож, разжать кулак. Предплечье было твердым, горячим даже сквозь рукав и совершенно несгибаемым, как еловый корень. Озей дернул всем телом, потерял равновесие и повалился, умоляюще бормоча: «Не надо, ну не надо, прошу», ужасаясь тому, что сейчас выпустит руку старика, и тому, что рука все равно ползет к груди, а острие – к шее. «Не надо!» – просипел Озей и дернул обеими руками, будто подтягиваясь на ветке. По виску мазнул ветерок, за кулаками влажно стукнуло, предплечье старика обмякло, а сам он обвис. Озей вырвал рукоять ножа из будто слипшихся, но уже не каменных пальцев, и повалился на спину, отпуская старика, который отпал в противоположную сторону, качнув торчащей из глазницы стрелой.