Шамиль Идиатуллин - Последнее время

– Не надо, – попросил Озей, и больше тетива не щелкала.

Айви бормотала: «Луй, глуп, ты зачем прибежал, погоди, у меня руки связаны», шелестела листва, вдали вела вкрадчивый счет кукушка, и жужжала пара деловитых шмелей.

Озей лежал в траве, закрывавшей кусты целиком, а стволы деревьев – до середины, поэтому видел только вершины деревьев и небо, серо-синее над ним и свинцово-белесое в сторону Юла. Он не видел лежащих на поляне стариков, не видел торчащих над ними оперений, и пока он их не видел, мог думать, что их и нет. Их нет, подумал Озей решительно. Мне показалось. Я закрою глаза, и получится, что просто сплю, а когда открою – проснусь и смогу убедиться, что это просто дурной сон.

Он зажмурился – и тут же трава захрустела под приближающимися шагами. Кул растерянно сказал:

– Ты где так стрелять научился?

А Айви тут же спросила:

– Кул, это ты? Ты не ушел?

Озей зажмурился крепче. Кул молчал. Айви неуверенно повторила:

– Кул… Это ты?

– Это он, – сказал Озей и открыл глаза. – Он не ушел.

– И тогда Кул всех… – Озей запнулся и закончил явно не так, как собирался: – …победил.

Не побеждал я никого, хотел крикнуть Кул, но зубы заныли – ровно по тому плохо заросшему слому, с которым он ходил, сколько себя помнил, и от которого сейчас не осталось следа. Крик получился бы как это нытье, нудным и ненужным. Кул потер зубы костяшками пальцев, забыв, что пальцы покрыты заживляющей мазью, сплюнул и сердито отпихнул лук и стрелы, которые опять как-то оказались в его руке.

– Главное, что ты пришел. Что все трое пришли, – сказал Арвуй-кугыза.

Он, кажется, в самом деле был очень рад, и, кажется, радовался чему-то впервые за долгое время, за полжизни по малой мере. Так он выглядел, во всяком случае. Пугающе выглядел, будто кожу и мышцы молодого человека натянули на старика, а древняя усталость бесцветной, но едкой слизью все равно сочилась сквозь глаза и поры.

Остальные то ли не замечали этого, то ли успели привыкнуть. А Кул привыкать не хотел, ни к чему. И смотреть на такого Арвуй-кугызу не хотел и не мог. На остальных строгов смотреть тем более не хотелось. Они тоже были вымотанными и перепуганными, все, даже вечно важный и самодовольный Юкий. И они пялились на Кула, будто на небывалого хищного зверька: жадно, опасливо и тут же отводя глаза, чтобы он не заметил, – все, даже Юкий.

Раньше не так смотрели.

– Кул, не зря я говорил, что ты всех спасти сможешь, – продолжил Арвуй-кугыза. – Мне это показали – не совсем понятно, но…

Улыбка у него стала ненастоящей, потому что сохранилась прежней, а все лицо изменилось, как бывает, когда в самое веселье вспоминается беда. Арвуй- кугыза кивнул Кулу и повернулся к Озею:

– И Озей очень вовремя вернулся. Ты лучше всех чувствуешь молнию. Вечером это может понадобиться.

Все посмотрели на небо за Юлом. Небо было тусклым и тяжко набухающим. Юкий уточнил:

– Сегодня вечером или любым?

Арвуй-кугыза задумался, чуть поднял руки и набрал в грудь воздуха, подбирая точные слова. Все ждали. Он шумно выдохнул и виновато улыбнулся. Глаза у него сделались потерянными.

– Увидим, – сказал Юкий, будто успокаивая его. – Озей, ты не понял, что именно они готовились с Айви сделать?

Озей подумал и неуверенно сказал:

– Убить вместе со всеми, наверное.

Он растерянно посмотрел на Кула.

Кучники собирались голосом Айви как местной женщины открыть уши, нос и рот земли, чтобы та была готова услышать, почуять и принять жертву нового народа. Поэтому Айви должна была кричать, сама или под лезвием молодого кучника, а старые кучники, нарисовавшие собой степной знак верности, именно по ее крику собирались отдать себя земле мары. Далее молодой кучник должен был вскрыть вены Айви и полить ее кровью кровь каждого старика, запечатывая принесенный земле дар. Кучники могли обойтись и без Айви, но такое начало и завершение жертвоприношения считалось более надежным, а явление местного жителя, да еще женщины, к самому началу волшбы должно было восприниматься как прямое указание небес. Поэтому кучники так обрадовались, поймав Озея. И поэтому так возликовали, поймав Айви. И это они еще не знали, что Айви неединившаяся, чуть не сказал Кул вслух, но сдержался. Тогда пришлось бы рассказать все остальное, а он сам не понимал, откуда это знает. К тому же его никто ни о чем не спрашивал. Спрашивали Озея. Пусть Озей и дальше несет глупые выдумки про Кула-стрелка, умелого убийцу и что угодно еще.

Опять заныли руки, особенно левое запястье у ладони и пальцы правой, причем почти невредимый большой беспокоил сильнее, чем указательный и средний, кожа на которых была иссечена и ободрана. Большой палец будто обернула полоска лютого холода. Кул потер его о штаны и поморщился.

– Откуда они узнали, что Айви неединившаяся? – спросил вполголоса Юкий. – Осмотреть ведь не успели, она говорит, сразу на колени поставили.

– По запаху, – предположил Мурыш.

Юкий повел бровью, а Мурыш сказал:

– Другой вопрос важнее: почему единственная взрослая неединившаяся мары приходит к единственным на тысячу верст и тысячу лет вражеским ворожам в самый удобный для них миг?

– Новую Чепи ищешь? – хмуро уточнил Мока.

– Новую судьбу, скорее, – ответил Мурыш. – Боги изобретательней людей.

– Изобретательные выживают, – сказал Мока.

Боль в пальце стала невыносимой и перекинулась в голову. Каждое слово отдавалось сильным до тошноты толчком. Кул встал и пошел прочь.

– Ты куда? – спросил Юкий строго.

– Его право, – проговорил Арвуй-кугыза негромко и еле слышно добавил: – Не сказал и не скажет ведь.

А что говорить-то, злобно подумал Кул, ускоряя шаг. Я говорить не умею, вы – думать.

Озей его, кажется, окликнул, но Кул решил не отвлекаться. Палец как будто с хрустом крутился, кольцами распространяя оторопелую боль по всему телу. Тело от непривычной боли ныло, зато голова чуть отвлеклась от тягостного недоумения, то и дело смыкавшегося чуть ниже глаз. Недоумение было связано с упорством Озея, который твердил и твердил чушь про то, что это Кул пострелял всех из лука. А еще сильнее с тем, как ловко мир раз за разом незаметно выворачивался наизнанку. Сам Кул твердо знал, что внезапную ловкость в обращении с луком, меткость и беспощадность обнаружил как раз Озей. Еще тверже Кул знал, что сам лука не касался. И никак Кул не мог понять, почему не помнит, как Озей стрелял и как после каждой стрельбы, открытой Озеем, лук возникал в руке Кула.

Боль позволила занять голову чем-то другим, а ногам бежать, куда им надо. Кул думал, что к сыродельне, но ноги вынесли его к Смертной роще, перемахнули, не заметив, спотыкач и уверенно провели к той самой ольхе, в разветвлении которой он краем глаза заметил несуразность – недавно, в прошлой жизни. Махись опять мелькнул вдали и исчез. Играет или впрямь обиделся на что-то, мельком подумал Кул сквозь обострившуюся боль – и тут же забыл об этом.