Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Она оделась и пошла в чащу, подальше от черного неба и беззвучных еще молний, от родного постылого яла, от хищного Кула, от Сылвики, блестящей, уверенной и медовой, от их пыхтения, кряхтения и шлепков.

Конечно, Кул предпочел Сылвику. Не Айви же предпочитать, невзрачную и неумелую. А Сылвика вон какая и давно хотела – теперь дождалась. Оба дождались. А Айви ничего такого дожидаться не намеревалась. Она бы с радостью убежала в другие земли, но она была мары, а у мары только одна земля, сбежать с которой невозможно. Но и оставаться на одном берегу с Кулом и Сылвикой Айви не могла. Вот и переправилась на другой берег. С которого пока не собиралась ни возвращаться, ни даже смотреть на тамошние суету и перемещения, пусть хоть весь ял вывалит к Юлу.

– Весь? – спросила Мать-Гусыня с недоверием, огляделась, дважды сомкнула раскрытые ладони и нахмурилась.

Юкий пояснил:

– Стражные на постах, боевые тренируются, про твоих ты лучше знаешь, сама собирала. В основном-то они нужны.

– Почему?

Юкий шлепнул губами и посмотрел на Арвуй-кугызу, постаравшись опять не вздрогнуть от его дикого вида. Арвуй-кугыза был теперь не только молод, но и пугающе гол лицом и головой. Он не просто срезал косы и бороду, он остриг волосы под корень, до диких розовых проплешин на затылке и подбородке, на котором, оказывается, пряталась такая же ямочка, как у Матери-Гусыни.

Арвуй-кугыза приобнял Мать-Гусыню и поцеловал ее в висок. Слёзы наполнили глаза Матери-Гусыни и потекли по морщинистым щекам. Юкий, снова шлепнув губами, попросил:

– Мам, не надо.

И поцеловал ее в другой висок.

Она прижала головы обоих к своим вискам, поглаживая стриженую голову Арвуй-кугызы тем же движением, что, Юкий помнил, поглаживала трясущуюся от холода стриженую овцу, и зажмурилась. Слёзы брызнули мелкой пылью, радужной даже в выдавленном тучей полумраке. Мать-Гусыня тоненько спросила:

– Бросаем всё и уходим? Насовсем?

Арвуй-кугыза, погладив ее, как маленькую, по прикрытой платочком голове, сказал:

– Если эта земля нас гонит, насильно мил не будешь. Она с нами, как с чужаками, чем дальше, тем жестче. Зачем ждать самого жесткого? Возьмем, что получится, и уйдем.

– Всё, что сделали, оставим? – уточнила Мать-Гусыня, распахивая глаза. – Всё, что ты делал, Матери, Отцы, дикарям оставим?

– Заводы запечатали, рассолы и закваски слили, овец пока распустили, получится – вернемся когда-нибудь, с собой берем всё, что… – начал Юкий деловито.

Арвуй-кугыза, отстранившись, подал ему знак, наклонился к Матери-Гусыне и мягко объяснил:

– Если эта земля примет чужаков и разрешит им здесь жить, как разрешила нашим матерям и отцам, значит, так надо. А мары найдут место в другой земле.

– Если эти выпустят, – сказал Юкий, повернувшись к Патор-утесу, скрывавшему последний небыстрый участок Юла выше по течению.

Почти все оттенки чутья, верхнего, нижнего, водного и воздушного покинули Юкия вместе с чутьем земным, но кое-что он то ли слышал, то ли чувствовал. Как и Арвуй-кугыза. Он погладил Мать-Гусыню по щекам, повернулся к народу и сказал:

– Дети. Эта земля кормила нас, содержала нас, любила нас тысячи лет. Тысячи лет прошли. Наступило последнее время для нашего союза с этой землей – но не для этой земли и не для нас. Земля уйти не может. Поэтому уходим мы, а она остается. Забудьте обиды, найдите в своих душах, сердцах и головах всё лучшее, вспомните это, поблагодарите землю – и мы пойдем.

– Когда? – спросила Унась.

Арвуй-кугыза посмотрел на нее с любовью и сказал:

– Сейчас.

Да, вот сейчас, поняла Кошше.

Она давно сидела на главной мачте лайвы – вернее, на длинном поперечном брусе, к которому множеством веревок был притянут нижний край туго натянутого паруса. Кошше добежала сюда, удостоверившись, что к трюму никто не подходит и не заглядывает, а другим судам не до наблюдения за соседними палубами. Людей на лайве было немало, рассмотрела она из-за паруса с высоты двух человеческих ростов. Не меньше двух десятков вооруженных мужчин расселись или разлеглись под рогожей, растянутой между бортами приподнятой носовой части лайвы. Кошше не разобрала, был это армейский или стражный взвод либо наемники, например, из Желтой гильдии, часто подвязывавшиеся, насколько она помнила, к рейдам по соседним городам – и, возможно, дальнему пограничью. В любом случае, мужчины не вылезали из-под рогожи и даже не особо шевелились, что указывало на боевую выучку, заставляющую сохранять и накапливать впрок покой где только возможно.

Они разом зашевелились после того, как стоящий на носу смутно знакомый северянин, закутанный в толстую шерсть не по погоде, крикнул неразборчиво, но явно испуганно, тыча рукой в небо. Кошше осторожно подняла голову и обомлела: к кораблям приближалась стая крупных птиц, в каждой из которых, чуть напрягшись, можно было узнать человека, вдетого в почти неподвижное и совсем не птичье крыло непонятного цвета, но ярко выделяющееся в потемневшем небе.

– Не стрелять! – донеслось до Кошше. Она съёжилась, прильнув к брусу, осторожно огляделась и увидела, что на соседних лодях, побыстрее и помощнее, стрелки́ опускают луки – но не головы. Так и стоят с раскрытыми ртами. Рот раскрывается у самого невозмутимого человека, глядящего в зенит, так организм устроен, но Кошше все равно почувствовала злорадное торжество: вот кого вы покорить хотите, дурни шестипалые, колдунов летающих.

Она сама воззрилась в зенит и чуть не свалилась: прямо над ней, очень высоко, но различимо до волоска и складочки, пролетел один из колдунов – и это была женщина. Сердитая, чуть старше Кошше, в штанах, а больше ничего не разобрать из-за розовой тени крыла и огромного живота – нет, чего-то привьюченного к животу, огромного, гладкого, как скорлупа лесного ореха, и цвета такого же. Кошше моргнула, и крылатая женщина оказалась над хвостом флота, а из скорлупки, будто махнув на прощание, высунулась и исчезла маленькая рука.

Это люлька, поняла Кошше. Они детей вывозят. Спасают. А я мальчика не спасаю, сижу тут, хотя самое время – вот сейчас, пока все пялятся на небо.

Она стекла по мачте, незамеченной скользнула к трюму и очень быстро, а главное, почти бесшумно смогла собрать всех схваченных у трапа. Высунулась наружу и застыла.

Молния вспыхнула и расколола мир на три слоя, в каждом из которых на бесконечный миг ослепительно и резко застыла своя, вроде бы не связанная с остальными жизнь.

В первом слое лоди впереди и вокруг лайвы слаженно поменяли курс и стали расходиться, уступая ей первенство, реку и вид на страшно далекий берег.

Страшно далекий берег распахнулся во втором слое мира, чудесным образом схваченный и осознанный Кошше сразу и во всех подробностях. Этот берег и этот мир заполнили сотни мары, самых разных возрастов и манер поведения, от мелких, меньше ее мальчика, до стариков и старух. Мелкие таращились на реку, улыбаясь, бабы чуть не плакали, мужчины всех возрастов помалкивали, и все размазывали по лицу, прямо поверх носа, рта и глаз, бесцветную слизь. На лицах мары, успевших войти в воду или почти исчезнуть в ней, слизь блестела твердо, будто лакировка, на шедших следом высыхала на ходу – и они именно шли, потихоньку, уверенно, не снимая ни обуви, ни одежды, входя в реку по пояс, по грудь, по ноздри и исчезая с головой, мрачно, но спокойно, не взвизгивая и не плескаясь, как будто не вода вокруг них, а негустой туман. Не врал, значит, Хейдар, подумала Кошше, есть у них такая мазь для переходов по дну. Ни в чем Хейдар не врал, получается.