Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Берег прыгнул навстречу, провернулся, подставляя илистое дно под ноги. Кошше продралась сквозь вязкую воду, потеряла равновесие и рухнула коленями на сухое и твердое, отползла подальше от воды и только тогда села, рывком перетащила на грудь, рассмотрела, пытаясь не рыдать, и прижала к себе мальчика. Он дышал часто, но ровно и был даже не очень испуган.

Лайва осталась далеко позади, но Кошше четко ее видела – не только правый борт, мимо которого спешно проплыла, но и левый, с которого только что прыгали узники. Теперь над бортом торчали плечи и головы стражей, кто-то даже свисал, тыча в воду то ли копьем, то ли багром. Но заметнее была не лайва, а две лоди, отрезавшие беглецов от берега. На палубах творилась малопонятная суета, а вода между лайвой и лодями кипела и кричала: в нее били стрелы, десятками.

Кошше мазнула ладонью по глазам, чтобы разлепить ресницы и понять, что за маленькие мачты болтаются на воде. Небо порвалось и вывернулось изнаночным ослепительным светом. Шарахнул гром, сотрясая воду и едва не выбив мальчика из рук Кошше. Оба судорожно вцепились друг в друга. Мальчик больно уткнулся Кошше твердой головой в висок. А Кошше смотрела.

Люди на палубах лодей были лучниками, но не только. На ближней лоди несколько человек застыли вокруг невозможно длинных железных копий, спущенных с бортов у носа и кормы. Одним концом копья прятались в воде, к другому, торчащему, был приделан железный канат, вздернутый на самый верх мачты. На кончике мачты, надставленной металлическим штырем, с шипением плясали искры, медленно падая. Такие же искры плясали на палубе, на опущенных в воду копьях и на копьях поменьше, которые Кошше приняла за маленькие мачты. Копья торчали из тел, распростертых на поверхности воды. Рядом с этими телами качались на волне другие, менее заметные, пробитые стрелами. Их подталкивали новые тела, белесо всплывавшие на поверхность: рыб, мелких и крупных, и людей, старых и молодых. Они мертво распускались друг рядом с другом, будто высушенные цветочные бутоны в кипящем отваре. Тела стариков, женщин, детей. И тела мары.

Стражи поймали молнию и ударили ею в реку, убив тех, кто плыл от лайвы, и тех, кто шел по дну, поняла Кошше.

Над головой коротко и надсадно протрубила птица. Кто летает в такую погоду, с онемелым удивлением подумала Кошше, набираясь сил. Силы требовались, чтобы подняться, не выпустив мальчика и не позволив ему оглянуться, и убежать с ним в траву и лес, шумящий за спиной, в лес, полный, возможно, опасностей, ядовитых колючек и голодных хищников, но в котором не всплывают мертвые дети и старики. Она поймала краем глаза неровное крыло, почти достигшее того берега, и поняла, что это не птица, а горестно кричащий человек – может, даже та самая женщина, что пролетала над Кошше днем.

Огромная птица с криком упала среди мишеней и замельтешила там, дергая и черпая волну кривым крылом. Вильхельм с трудом понял, что это не птица, а человек вроде тех, что недавно проскочили над флотилией по небу, и теперь рассмотрел, что крыло не похоже ни на птичье, ни на нетопырье, ни вообще на крыло, а больше напоминает человеческое предплечье, мышцы которого расплющены и растянуты между длинными плоскими костями. Да и человек был не то чтобы настоящий – сопляк лет двенадцати, к тому же рыдающий.

Вильхельм рявкнул лучнику, выцеливавшему кого-то со стороны берега:

– Стреляй!

Тот вздрогнул, развернулся, тщательно прицелился и спустил тетиву – почти промазав, как обычно бывает при показном старании. Сопляк как раз оторвался от воды, попытавшись выдернуть грузно болтавшуюся на волне тушу, крыло крутнулось гигантским кленовым семечком, воду не черпануло, зато поймало стрелу. Вильхельму показалось, что крыло дернулось и сжалось вокруг стрелы, но клясться он не стал бы. В следующий миг крыло распахнулось чуть не вдвое и выбросило сопляка выше мачты.

Арвуй-кугыза сел, комкая рубаху на груди. Вышивка на вороте вспыхивала и осыпалась, не отдельными нитями, а прядями и кусками. Остальные застыли, пытаясь высмотреть, что происходит на Юле, но лоди и тень утеса все перекрывали.

Эврай, крича, опал чуть в стороне, пробежал несколько шагов и повалился, без малого сминая крыло с торчащей стрелой и выкручивая руки из суставов, но, кажется, уберегся. Крик ушел в стон и шепот, он сипло вдохнул, закашлялся, с трудом сел, глядя перед собой, и пробормотал еле слышно, но все услышали:

– Мать-Перепелка умерла, а я даже поднять не смог.

Юкий пошатнулся и сел рядом с Арвуй-кугызой.

– Так не бывает, – убежденно сказал Мурыш. – Так не может быть.

Арвуй-кугыза недоверчиво взглянул себе на плечи и грудь, с последней надеждой вперился глазами в рубаху Юкия. Но грудь того заслоняла борода, поэтому он посмотрел на Мурыша и завыл. Грудь была почти вся черной и осыпа́лась мелкими чешуйками.

– Можешь поднять меня? – спросил Кул.

Озей не понял, откуда он взялся, только что ведь не было.

– Ты видел, что там… – начал он, трясясь от боли и бешенства, но Кул его оборвал.

– Крыло вон лежит, можешь его нацепить и меня поднять? С утеса когда хватал, мог же?

Озей помотал головой, сперва пытаясь сообразить, о чем он, затем показывая, что нет, невозможно, и торопливо объяснил:

– Подъемной силы на двоих не хватит, падать – одно, взлетать…

– Огонь сделай, быстро, – скомандовал Кул, подбегая к обрыву.

– Какой огонь? – спросил Озей раздраженно, но Кул уже подбежал к кромке обрыва и целился из лука. Озей пошел за ним, сперва медленно, но с каждым выстрелом ускоряя шаг, ш-шх, быстрее, ш-шх! – куда он стреляет, ш-ш-шх! там же темно, а потом опять будет говорить, что ничего не помнит и что это сам Озей.

Он встал рядом с Кулом и туповато проследил за следующей стрелой: тонкое темное острие дугой выскочило из колчана, ушло к изгибу лука, замерло перед кулаком Кула и с глухим хлопком исчезло – еле заметная черточка с жужжанием метнулась к лоди и растворилась в темном человечке, человечек упал, а к кулаку уже подтянулось следующее острие.

– Огонь мне дай! – заорал Кул, щелкнув тетивой и на миг повернув лицо к Озею. Глаза у него были узкими и бешеными. – Они всех убьют, огонь давай!

Кокшавуй не надевал крыла с младости. От полетов грубеют плечи, теряется чуткость пальцев и тонкость нюха, рабочие снасти пивовара. Но днем Кокшавуй сам, сдерживая слёзы, выбил и вывернул из печи главный котел, а трубы и подводящие желоба раздергал и пустил на крепеж для тюков и сум, в которые упихивалось всё, без чего мары будет тяжко или грустно на новом месте. Больше он не был пивоваром. А если будет сидеть сейчас, то никакое новое место не дождется мары. Всех убьют шестипалые дикари – из-за того, что Кокшавуй разучился летать.