Велько Петрович - Избранное

Кеслер горячо пожал мне руку.

…Сегодня, как вы уже, наверное, знаете, река пущена в мой акведук. Туда поехал Хофрат Пенц, Кеслер тоже там. Брезлмайер не решился, а я не захотел. Было бы куда театральнее в случае неудачи броситься под рушащиеся своды, но я бы и здесь нашел способ покончить с собой. А делить поздравления с господином Пенцем я не намерен. Сегодня я провел самую страшную ночь. И чуть не помешался после первой телеграммы Кеслера. Судя по ней, все должно было кончиться катастрофой. Меня это как громом поразило, но я, к счастью, сразу заметил нелогичность и понял, что в текст вкралась опечатка. Так оно и оказалось.

Я победил. На следующей неделе поеду посмотреть на свое творение.

«Я тоже поеду с тобой», — чуть было не крикнула Вильма, ей так хотелось присутствовать при встрече творца со своим созданием, но она тут же вспомнила, что он, вероятно, забыл бы о ней, бросил в тени одного из двухсот своих тонких столбов.

— Что привело тебя сюда? Разве не легче было бы выдвинуться там, где тебя знают и любят? Кто тебя здесь любит? Одна я. Да и мне, по правде сказать, страшно тебя любить.

— Честолюбие привело, а любовь, если хочешь, прогнала. На моей родине любовь не терпит тщеславия. Они в постоянном конфликте. И тут надо выбирать, иначе пропадешь. Я выбрал тщеславие и славу, отказавшись от тепла семейного очага и народной любви. У вас здесь можно одновременно принадлежать и жене, и отцу, и брату, и сестре, и городу, и уезду, и государству, и народу, и всему человечеству. У нас нет. Или — или. Наша среда эгоистична и ревнива. Она хочет безраздельно владеть человеком. На моей равнине нельзя подняться настолько, чтоб видеть поверх ее низких крыш, земля под тобой немедленно превратится в топь и засосет по самую грудь. Она вкладывает тебе в руки свой микрометр, которым можно измерять только наши початки, она дает тебе кусок слезливого дерева с одной или в лучшем случае с двумя струнами, на котором можно выводить одной ей понятные мелодии, без модуляций, она вкладывает в твои уста язык, на котором только в нашем мрачном захолустье можно называть ощутимые вещи. Ее любовь страшна, и если она тобой овладеет, ты уже ничего больше не сможешь любить, кроме того, что принадлежит ей, и ничего другого не сможешь создать, кроме того, что она любит и понимает, что требуется ей одной и никому больше на всем белом свете. Моя земля не терпит гениальности, ибо гений принадлежит всем, а она справедливая мать, — в этом ее волшебная сила, — она всех своих детей любят одинаково и не хочет, чтоб чей-то голос выделялся из общего хора. Моя земля живет своей жизнью, до остального мира ей нет никакого дела. У нее своя история и свои цели, которым она подчиняет все и вся. На тайный жертвенник приносит она денно и нощно сердца и умы своих лучших сыновей. Почему? Чтоб сохранить примитивное целомудрие своей пламенной любви ко всем своим маленьким и ничтожным детям, которые, однако, все вместе составляют несомненную величину.

Тебе это непонятно? Кажется сказкой? Рассказ о моей земле и вправду сказка, ибо ее теперешняя жизнь — это продолжение доисторической сказки. Хаос, в котором лишь смутно вырисовываются контуры великана. И в этой непостижимости как раз и кроется источник ее самобытного обаяния. Печальная и прекрасная, кровожадная и неумолимая, точно Молох, пожирает она своих лучших детей, движимая непостижимым инстинктом. Из-за какого-то болезненно неуемного человеколюбия, которое, пожалуй, превосходит по силе человеколюбие Достоевского, ибо она, наверное, и пожирает своих самых одаренных детей для того, чтоб когда-нибудь, через много веков, насытившись и окрепнув, с лихвой покрыть свой долг и родить изнуренному и сбившемуся с благой дороги человечеству новых гениев и апостолов.

Видишь, я возненавидел ее, потому что ее можно или страстно, самоотверженно любить, или ненавидеть, я проклял ее, когда почувствовал ее удушающее объятие. Я и сейчас не могу думать о ней без дрожи, я отшвырнул ее со своего пути, но я чувствую, что она и сюда тянет свои щупальца. Стоит мне только закрыть глаза, как я вижу ее спокойные горящие глаза, которые пронзают меня насквозь и молча повелительно зовут…

— Раз так, ты вернешься. Но я тоже поеду с тобой.

— Нет, нет! Никогда!

— Судя по силе твоей ненависти, ты очень ее любишь, а ненавидишь, наверное, потому, что не дал ей того, что ей принадлежит, свою жизнь и свое честолюбие. Ты чувствуешь свой долг перед ней, оттого и ненавидишь.

— Это неправда!.. Ложь, ложь!

— Дорогой, ты мучаешься, ты несчастлив, несмотря на все свои успехи… Кто ты? Почему заставляешь себя жить в ледяной броне, если сердцу твоему зябко? Почему бежишь от любви, почему отталкиваешь ее? Ты замерзаешь в одиночестве, это противоречит твоей природе. Милош, ты заставляешь себя жить рассудком, ты не создан для этого. И любишь ты рассудочно: и меня, и себя, и свое безмерное честолюбие; ты заглушаешь голос своего сердца, которое жаждет искреннего чувства. Как тяжко тому, кто тебя любит, а я тебя все же…

— Нет, только не это! Я не хочу, чтобы ты меня любила. Беги от меня! Только плотская любовь… другого я не вынесу, не хочу быть в долгу перед тобой.

Я могу дышать только в одиночестве. Быть одному, для всех чужим, посторонним. Не хочу лезть ни в чью душу и в свою не пущу никого. Пусть лежит в земле, как факир с засунутым в глотку языком — сердце его бьется раз в полчаса, и, когда перестанет, никто не узнает об этой смерти, даже он сам. Я никому не смотрю в глаза, а когда кто-нибудь заглядывает в мои, я отворачиваюсь. Говорю тебе откровенно: я боюсь любви, она мне мешает. Любить — это значит связать свои цели и свою судьбу с другим человеком, а я ни перед кем не хочу быть в ответе за свою жизнь и за свои дела.

Еще в самом начале разговора Милош отстранился от нее. Теперь он пересел в кресло. Женщина прижалась к стене и, сдвинув брови, устремила на изменившееся лицо Милоша, на его впавшие глаза глубокий, внимательный взгляд.

— Может быть, ты… раздражен… в отчаянии… Может быть, ты бы и хотел любить, но тебе не позволяет твое непомерное тщеславие. И причиняет боль все, что ты сделал своими руками…

Милош вскочил на ноги, приблизил свое лицо к лицу женщины и судорожно сжал ей руки выше локтей.

— Не надо меня любить!

— Буду, именно за это и буду тебя любить, — простонала Вильма. — Тебя надо любить, ты сам этого хочешь… — И она обвила руками его шею. — Расскажи мне о своих близких, о тех, кто тебя любил.

— С тех пор как я уехал из дому, они непрестанно думали обо мне, хотя никогда обо мне не говорили, видели меня перед глазами, мне предназначались первые бутоны на новых побегах. Я знаю это. А когда еще я был с ними, они говорили только обо мне, поджидали меня, встречали и провожали, если я куда-нибудь уходил. Они смеялись, когда я смеялся, мрачнели и хмурились, если я был не в духе. Они любили меня какой-то стихийной любовью, любили таким, какой я есть, и потому только, что родили меня, потому что и сами родились в той же постели, потому что у меня такие же жесты, глаза, голос и походка. Каждый из них готов был в любую минуту умереть за меня, но никогда никто из них не видел во мне отдельного человека, особенного, независимого от других, — от семьи. Никому из них и в голову не приходило, что человек, в чем-то, может быть, и схожий с ними, выросший в их среде и близкий им по крови, может иметь особый, закрытый для них мир и свою жизнь. Они любили меня как часть себя, как члена своей семьи, а не как человека самого по себе, с присущими только ему свойствами и талантами. Я мог бы быть весь в струпьях, но им казался бы писаным красавцем, я мог бы быть мелочным, злым и пакостным, но для них был бы самым лучшим. Надо только быть с ними, принадлежать им. Мой ум и способности импонировали им, они ими гордились, но не любили их. За мои идеи они не дали бы ни одного кирпича из наших старых стен, а к моим идеалам относились ревниво и ненавидели их. В семейной программе они отвели мне определенное место и не терпели никаких отступлений. Когда я после защиты диссертации приехал домой отдохнуть и набраться сил для большой работы, они буквально заплеснули меня своей любовью. Приготовили мне комнату, окружили нежным вниманием и неусыпными заботами, пребывая в сладкой уверенности, что я до самой смерти буду делать тут свое маленькое дело, провожать их на кладбище и целиком погружусь в мирное счастье, которое увенчается тем, что и меня когда-нибудь оплачут и проводят до семейного склепа. И когда я, испугавшись, что размякну от этих нежностей, сказал, что здесь для меня нет поля деятельности, что здесь я вообще не могу работать, они пришли в неописуемый ужас. Последовало тяжелое объяснение, полное жестоких слов и взаимных упреков, и в результате я хлопнул дверью и приехал сюда, в неизвестность, чтоб в борьбе добиться успеха. Через полтора года, после первой удачной работы, я написал им и послал денег. Они вернули их. И с тех пор всякая связь между нами прекратилась.