Велько Петрович - Избранное

Ока улыбнулся на простодушное предложение, однако не мог про себя не признать, что оно ему польстило.

— У меня прекрасное место, а потом я до сих пор занимался только крупными объектами.

— Простите, но и здесь вас ждут большие дела. Скоро в общине будет обсуждаться вопрос электрического освещения, асфальтирования, водопровода, новых железнодорожных связей и нового землеустройства. Нам позарез нужен подходящий серб, который не позволит воровать и обходить сербские села, сербские кварталы. Знаете ли вы, какой ущерб потерпели наши люди из-за того, что у нас не было специалиста, который бы энергично воспротивился возведению нового моста через Дунай — ведь он отнял у нас, у ваших пахарей, хлебный рынок. Это вам не мелочи, господин хороший!

Случайно брошенная мысль закружила по городу, и городская газета не замедлила поместить заметку о нашем замечательном земляке, к которому депутация граждан собирается обратиться с просьбой принять пост главного инженера города, ибо лучшей кандидатуры желать нельзя и есть надежда, что он откликнется на единодушный призыв своей родины.

Сноха его ни о чем не спрашивала, но Милош читал в ее глазах и страх, и радость, и нетерпеливое ожидание.

На недельной панихиде в прокопченной кладбищенской церквушке Милош простудился. Стоя без шапки, он весь дрожал на сыром, холодном каменном полу. Он держал восковую свечу, напряженно следя за тем, чтоб не закапать воском платье снохи, и рассеянно смотрел на священнослужителей в черных рясах перед низким ветхим иконостасом. Они пели так же рассеянно, без ладу и складу, выводя своими гнусавыми тенорами и басами погребальные стихири и одновременно стряхивая растопленный воск на потресканные плиты, где он тут же застывал. Милош смотрел, слушал, и вдруг ему показалось, что попы как-то странно закачались, взмыли вверх, смешались с бесплотными святыми на иконах и вместе с ними закружились над головами прихожан. Милош нахмурился и надавил пальцами на виски. «О, да я теряю сознание!» — в страхе подумал он и сразу почувствовал, что коленки у него дрожат, а бедра мокрые от пота. Он обернулся, как бы ища поддержки и опоры, и встретился с устремленным на него взглядом. Невысокая девушка с румяным в свете свечей лицом пристально смотрела на него ровно минуту, а потом спокойно опустила глаза. У Милоша пресеклось дыхание, и он с трудом отвел глаза от незнакомки. Странный и сладкий трепет охватил его. Что это? Кто эта девушка? Чего она хотела? И он с внезапной отчетливостью вспомнил, как испытывал подобное же чувство, когда гимназистом вот так же в церкви искал в толпе белый контур знакомого профиля. Откуда это давно забытое чувство? Уж не вызвано ли оно лихорадкой? Голова у него болела, но он, не оборачиваясь, чувствовал этот взгляд, который, словно мягкая ладонь, лежал на его горячей голове.

При выходе они опять обменялись взглядами. В ее ясных глазах, зеленевших на ее белом, почти детском лице, точно две клумбы в чистом саду, было упорство своевольной институтки и в то же время какое-то немое отчаяние. Ее по-детски надутые губы не улыбались. Что это? Это не взгляд подростка и не кокетство с впервые увиденным незнакомцем. Ее взгляд о чем-то говорит, будто продолжает уже начатый разговор. Что означают эта непреклонная серьезность, это настойчивое требование и страх, призыв и мольба: понять ее, услышать? Всю дорогу его преследовал этот взгляд, он даже оглядывался, чтобы увидеть его. Наконец он спросил сноху, что это за девушка, и она назвала незнакомое ему имя бедной девушки.

Дома он не стал говорить о своей болезни — думал, как-нибудь переможется. Но голова коварно шумела. Как ни старался он скрыть свое состояние, сноха и дети заметили неладное. Они испуганно переглядывались и спрашивали, будто невзначай, не устал ли он, не дать ли ему крепкого чаю или горячего вина — ведь на кладбище, и простудиться недолго. Его тронули их нежная заботливость и внимание, но он отвечал, что совершенно здоров.

Всю ночь он думал об этой девушке. Ему снились она и Вильма, она была горничной Вильмы. Вильма застала их за чтением «Фауста» и хотела прогнать девушку, а он не позволил.

Утром ему было очень плохо, но он собрал все силы, встал и пошел на ту улицу, где жила девушка с матерью и сумасшедшей сестрой. Усиленно делая вид, что идет по делу, он смотрел на окна. Возле того дома, где, по его предположениям, жила девушка, сердце его учащенно забилось. Он и радовался и смеялся над собой, что ведет себя, как восемнадцатилетний юнец. На углу он остановился, глубоко огорченный тем, что не увидел ее. Милош стоял, не зная, что делать, и боясь, что прохожие разгадают его тайну и станут над ним потешаться. «Эх, всякое могут подумать!» — вздохнул он и пошел назад той же дорогой.

Она стояла у низкого окна в белой кофточке из зефира, с мужским воротником. Ровно подстриженная челка придавала ей совсем детский вид, а сзади, на бронзовых распущенных мягких волосах, черной бабочкой лежал большой шелковый бант. Они посмотрели друг на друга так же серьезно и твердо, как двое на чужбине, которых несчастная любовь заставляет судорожно тянуться друг к другу.

Милош покраснел, он почувствовал физическую боль, когда отрывал свой взгляд от нее.

После обеда ему стало хуже. Он никуда не пошел и сел у окна. Ему нравилось решительно все. И то, как дребезжат в буфете стаканы, когда по тихой улице проезжает телега, но особенно любил он слушать крестьян, когда они громко, словно глухие, говорят о дневной выручке, о женитьбе сыновей. Они привыкли кричать на широкой, обвеваемой ветрами равнине, где, идя за плугом, перекликаются с поля на поле.

Вдруг он увидел ее. Она шла медленно, видимо, еще не оправившись от смущения, потому что почти бежала по улице, а потом на углу долго стояла, заставляя себя свернуть на эту улицу. Она шла с опущенной головой, хотя должна была видеть его. На ней легкое пальто до колен, руки по-мальчишески засунуты в карманы. Синяя юбка в широкую складку игриво бьет ее по лодыжкам. В мужской воротник сердито уткнулся ее маленький круглый подбородок. Но самым очаровательным в ней было именно то, что до сих пор Милош считал крайне безвкусным. На ней были высокие ботинки со множеством пуговиц. Но эти ботинки неплотно облегали ее ноги в черных чулках, и, когда она шла, ножки ее как бы кивали туда-сюда, и именно это и придавало ей столько милой детской прелести.

Он ее любит, любит, любит. Как бы это ни было бессмысленно и глупо, он ее любит. Он старше ее лет на четырнадцать, не меньше, он даже не знает, какая она: умная, добрая, нежная? И вовсе не красавица, как его прежние пассии; мала ростом и вообще ничем не примечательна, и все равно он ее любит. Как мальчишка, влюбился. Он замирает от счастья, как только видит ее, и весь дрожит, когда она подарит его взглядом. И хочется ему единственного — посидеть с ней молча полчаса; поцелуев роскошных светских женщин он жаждал с меньшей страстью. Это не болезнь, не наваждение, он в полном рассудке и отлично понимает, что с ним происходит. Одно только возможно — его, как говорится, приворожила душа родного города, ветер, колышущий зеленя, сдул с его души дым большого города и паркетную пыль, и в нем опять проклюнулись молодильник и ноготки. Ну и ладно, раз он чувствует себя здесь счастливее, чем на белых руках Вильмы, опьяненный тонким ароматом ее духов. Но чем все это кончится? Чего он хочет? Он и сам не знает. Он бездумно плывет по течению, и пусть этот поток несет его, как бумажный кораблик, а если все обернется опасной бессмыслицей, он очнется. Знакомиться он подождет. А потом? Одному богу известно, что будет потом.