Велько Петрович - Избранное

Фельдфебель и ухом не ведет, будто и не слышит этих слов. Он равномерно поднимает и опускает свои тяжеловесные, подкованные железом солдатские башмаки, и под тяжелыми шагами трава клонится в пыль, которая уже до самых колен покрыла его ноги.

Под ними расстилалась мягкая и зеленая блажуйская долина, а посреди нее, словно голубь, утомленный долгим перелетом через голую и мрачную Романию, покоилась белая церквушка, напоминающая по стилю старые сербские храмы, что строились на царские пожертвования.

Фельдфебель приподнял свою каску, отер пот со лба.

— Фу-ты, ну и жарища…

— А что это, господин вахмистр, чернеет вон там? Уж не замок ли это аги Ченгича, который батраки поджигали?

— Нет!

— И у нас в Среме такое бывало. Вы когда-нибудь слыхали про Тицанов бунт? [23] В апреле 1807 года в Среме сербские крестьяне подняли восстание против австрийских помещиков; вождем их был Тодор Аврамович Тицан. Давно уж это было. Но и позже мужики не раз бунтовали. Да вот еще в позапрошлом году поднимался у нас народ из-за выгонов. Князь Одескалки привел швабов из Гессена, а наши им пастбища не дают. Это их право. А в прошлом году опять же жнецы графа Пеячевича в Вогне подожгли тысячу стогов. Из-за платы. Он их зимой подрядил, а летом батракам стали везде платить больше, а он и слышать об этом не хочет. С жандармами их на работу погнал. Вот они и подожгли. Страшным бывает народ, как поднимется. Только ему же и приходится расплачиваться.

— Конечно. Порядок нужен. Закон надо уважать. Для того мы и поставлены, чтоб охранять закон и порядок.

— Так-то оно так. Закон есть закон, тут я ничего не говорю. Только когда крестьянин голодный, он в ярость приходит. Помещик ведь — это помещик, не знает он, что такое нищета. А у вас, господин вахмистр, в Лике есть помещики?

— Нет.

— А в Среме вы когда-нибудь бывали? Я говорю, среди крестьян сремских, потому что это совсем не то, что военные поселения.

— Не бывал я в этом вашем Среме, но и там есть царский закон, и его надо уважать, как и здесь, в Боснии.

— Да это уж конечно, я ничего не говорю. И я о том же… Только здесь-то помещики — турки…

— Их тоже закон защищает. И они царские подданные. Налоги платят и в армии служат.

— Это-то так. Сам знаю. Только помещики-то все турки, а беднота — одни сербы. Нелегко этак.

— Что нелегко? Как есть, так все и должно быть, пока закон предписывает.

— Это что ж, царский закон предписывает по-прежнему сербам платить помещику третью часть, да еще десятину на налог?

— Да.

— Ага! Потому сербы и поджигают их амбары?

— Да.

— А мы сейчас идем в Блажуй, чтобы помешать им? Так ведь они не будут жечь днем, да еще все вместе. Это ведь не так делается.

— Ну и дурак ты! Они, видишь ли, собрались там у церкви вроде как жалобу царю писать, а на самом деле договариваются, как им против закона идти. Вот мы и идем их разогнать.

— А-а!

— А в конце-то концов, не все ли равно, зачем и почему, главное: нам дам приказ их разогнать — и точка. Настоящий жандарм не спрашивает зачем. Он исполняет приказ.

— Вы меня простите, господин вахмистр, и не сердитесь, пожалуйста. Я знаю, что такое приказ. Три года в солдатах был, до ефрейтора дослужился, сами понимаете. Я знаю, что такое дисциплина.

— Жандарм — это не солдат. Солдатом должен и может быть каждый, а жандармом — нет. Солдат редко ходит с примкнутым штыком, а жандарм всегда. Ему надлежит быть разумней, хладнокровней и решительней. Он всегда должен быть готов убить человека, который нарушает закон, идет против царя или поднимает руку на жандарма.

— Ну, что касается убить человека, я это запросто, как цыпленка, пусть только сунется! Уж я такой, господин вахмистр. Со мной шутки плохи. Только схватись у меня за винтовку, тут же пулю в брюхо получишь. Со мной лучше не связываться, у меня как потемнеет в глазах, даже в ушах загудит от ярости, я тогда сам не знаю, что делаю. Тяжелая у меня, несчастная рука!

— Вот видишь, ты еще не настоящий жандарм. Жандарму никак нельзя впадать в ярость. Он должен всегда держать себя в руках, только смотреть направо, налево и выполнять устав и команды. Будь перед ним хоть отец родной, а он ему: «Назад! Drei Schritt vom Leib! Три шага назад! Eins, zwei, drei! Раз, два, три!» И опять винтовку наперевес. А если кто посмеет к тебе подойти, да еще задеть — шаг назад и штыком в живот! Одного свалишь, оттолкнешь, штык вытащишь, вытрешь о рукав и «рут» — вольно… Вот это настоящий жандарм! Не яриться, а исполнять долг. Господин начальник подпишет приказ, и, если надо, жандарм хладнокровно убьет…

Стрелять в упор — это ерунда. Настоящий жандарм штыком убивает. Сделаешь это, тогда и станешь жандармом. Пока ты еще молод, зелен, как трава.

Пая Недучин молчит. Глотнул воздуху и вслед за фельдфебелем перескочил через ров.

Выйдя на дорогу, разбитую за время летних полевых работ, оба в удивлении переглянулись. Вместо огромной толпы, которую они ожидали увидеть, на площади возле церкви была совсем небольшая кучка людей — человек десять — двенадцать.

— Да тут никого и нету! — с радостью воскликнул Недучин, словно у него камень с души свалился.

— Нету! — процедил фельдфебель и прищурился, чтоб лучше видеть. — Это все жульничество! Должно быть, куда-то попрятались.

По поведению людей на площади, якобы очень занятых своими делами, чувствовалось, что им известно о приходе жандармов и что они поджидают их.

В этот момент из придорожной канавы, прямо у них из-под ног, выскочил молоденький мусульманин в пестром тюрбане вокруг фески и, испуганно подняв голову, зашептал таинственно:

— Простите, жандарм-эфенди, Мамед-ага послал меня сказать вам, что гяуры в школе заперлись и чтоб ты разогнал их, иначе они сегодня ночью, говорит, будут цигарки прикуривать от беговских крыш.

— Вперед!

— Ой, только не я, эфенди, убьют они меня, если с вами увидят. Я уж побегу прямо на Илиджу.

— Павле, ты иди к церкви. Там должен быть вахмистр Латас с двумя парнями. Доложи ему о нашем прибытии и тотчас все идите к школе. Понятно! Ферштейн?

— Слушаюсь! — Пая откозырял и направился к церкви, в то время как фельдфебель повернул в сторону села, которое раскинулось значительно правее, у подножия желтой горы.

На площади возле церкви стоял стол, и за ним сидели священник, учитель, здоровенный рыжий общинный староста и председатель общины. Чуть поодаль на стульях восседали жандармы, зажав между колен винтовки. Вокруг стола стояло человек двенадцать крестьян. Все были заняты назначением новой учительницы и предстоящим собранием общины. Увидев жандарма, который, представившись местному унтеру, отозвал его в сторону, люди за столом начали тревожно переглядываться, священник побледнел, а учитель принялся нервно покусывать ноготь на указательном пальце.