Велько Петрович - Избранное

— Назад, стрелять буду, назад! — кричал он глухим голосом.

Фельдфебель теперь уже с трудом справлялся и с теми пятью, которые тоже кричали, безуспешно стараясь удержать своих:

— Эй, люди, не лезьте понапрасну! — и сами рвались к выходу.

Наконец фельдфебель приказал:

— Недучин, Стипич, Рорбах — в штыки! И — форверц, вперед!

Жандармы, стоявшие по сторонам, со штыками наперевес двинулись на толпу, которая начала пред ними отступать. Но Недучин, который был у самых ворот, еще колебался. Он не спустил предохранитель и не сделал ни шага по направлению к толпе. Бледный, холодными как лед пальцами он сжимал винтовку и хрипло повторял:

— На-азад, на-азад, ну куда прете, назад!

Люди, словно почувствовав, что он колеблется, и усмотрев в этом лишь трусость, сразу навалились на ворота, а какая-то женщина, ничего не видя перед собой, подошла к нему вплотную, бранясь и брызгая ему в лицо слюной, разорвала на себе рубаху и вытащила сморщенные груди.

— Стреляй сюда, стреляй, швабский прихвостень, сюда стреляй, трус!

Недучин пошатнулся.

Со двора ему кричал фельдфебель:

— Los! [24] Живей! (нем.)

— Сюда стреляй, выродок жандармский! — еще раз прокричала женщина и вдруг рванулась — народ за ней, — схватилась за штык и плюнула прямо в глаза Недучину. Недучин вскрикнул, как от укола, откинулся назад и вонзил штык в сухое и черное тело женщины. Женщина застонала, падая на стоявших позади нее. В это время щелкнули один за другим два выстрела, и люди с воплями отступили, разбегаясь кто куда.

Вскоре на улице уже никого не осталось, кроме трех раненых. Недучин с трудом вытащил штык, застрявший в грудной кости окровавленной женщины, которая, корчась, умирала на пыльной и истоптанной траве.

Жандармы отправили пятерых главарей в тюрьму. За весь обратный путь Пая Недучин не проронил ни слова. Фельдфебель Будак доложил о случившемся жандармскому капитану и уездному начальнику, особо отметив новичка Недучина, отлично выдержавшего жандармский экзамен.

Перед уходом, проходя по коридору вдоль пирамид с винтовками, фельдфебель Будак остановился возле винтовки Недучина. Приглядевшись к ней, он провел по штыку пальцем, поднес палец к глазам, понюхал и, улыбнувшись, покачал головой:

— Эй, Недучин, ты забыл вытереть!

Бледный и смущенный, выскочил Недучин в коридор, несколько раз наспех провел рукавом своей рубахи по штыку, потом оторвал рукав и, даже не взглянув, есть ли на нем следы крови, выбросил его в окно.

Он не стал ужинать, сказав, что сыт. Усталый, лег.

Под утро фельдфебеля разбудил шорох в комнате. Полуодетый, в своем старом штатском платье, Пая Недучин складывал в сундучок белье.

— Недучин, ты что тут копаешься, как домовой?

— Вещи собираю!

— Что это ты надумал?

— Домой поеду, в Срем!

— Что-о? А служба?

— Не буду я больше служить. Возьмите вот назад жалованье за этот месяц. А я пойду, этакая служба не по мне…

1914

Перевод Т. Поповой.

Туна Джинич, старый служитель окружной управы, отправился к богатому хуторянину Бабияну Липоженчичу, чтобы «собственноручно» вручить ему приглашение на скупщину, так называемую конгрегацию. Делает он это не из корысти, хотя, правду сказать, с пустыми руками с хутора Бабияна никогда не возвращается. Но пара цыплят, десяток яиц, круг овечьего сыра или кусок окорока — не бог весть что! Старый служитель нужды в еде не знает. Господа из окружной управы то и дело устраивают ужины, пикники, банкеты; тут тебе и свадьбы, и крестины, и поминки. Кроме того, кулинарные способности жены Туны пользуются известностью во всем околотке, а на самых торжественных и парадных обедах под начало Туне отдают всех слуг, он же и самый нарядный из тех, кто держит свечи на богатых свадьбах и крестинах. Нет, ему просто приятно бывать на хуторе. Ведь и он хуторской, вырос на Верхних хуторах, только вот отец впутался в какую-то спекуляцию и разорился, потому-то Туна и подался в город; репутация у семьи была еще настолько добрая, что его взяли в управу. «Господский хлеб» понравился Туне, лестно было чувствовать себя на равной ноге с мадьярскими господами. Дети его и вовсе омадьярились в гимназии, однако и им казалось, что цыплята, принесенные «прямо с хутора», вкуснее и брынза лучше покупной, хотя и она делалась где-нибудь там. Бабиян к тому же приходился Туне дальним родичем по женской линии, с годами оба придавали все большее значение своему официальному положению, ценя друг друга и оказывая друг другу знаки внимания; такие отношения, очевидно, были по сердцу обоим.

Туна миновал город, вышел на «большую» железную дорогу, зашагал по шпалам и у первой станции свернул налево, но, вместо того чтобы проселочной дорогой сразу направиться к хутору, видневшемуся среди садов на невысоком холме, решил сделать небольшой крюк, пройти рощицей, которую звали Шикара, и подышать весенним лесным воздухом. Рощица реденькая, куда ни посмотришь — всюду меж стволов проглядывают зеленые поля и разбросанные там и тут белые домишки. Среди развесистых дубов, которые, быть может, еще помнят стародавние непроходимые леса и топи с кипучей жизнью земных и небесных тварей, в предчувствии суеты и шума городского лета царит тишина. В эту пору года рощица лучше всего. Тихая, зеленая, ласковая и свежая. Слышен щебет каждого воробышка, каждой овсянки, редко-редко пройдет какая-нибудь девочка, срывая фиалки; загородный ресторанчик закрыт, осмелевшая трава вылезла между вбитых в землю столов и на кегельбане. Но не пройдет и месяца, как сюда повалят школьники, члены хоровых обществ, музыканты и пожарные, на траву выкатят бочки с пивом, фиалки затопчут, траву сомнут, молодые побеги на деревьях пообрывают, несколько несчастных дроздов разлетятся от визга и топота, а вместо грибов появятся пробки и разбитые бутылки, мятые, промасленные старые газеты, веревки и тряпки, потерянный женский гребень, куриные кости, а где-нибудь на высокой ветке повиснет продавленная шляпа.

Туна снял с головы красный картуз, вытер пот со лба и почувствовал себя празднично взволнованным. Сколько раз в молодые годы и он отплясывал здесь, гонялся за девчатами, которым не так-то легко было ускользать от него в своих широченных буневацких юбках; сколько раз прислуживал он здесь развалившимся на коврах господам, притворялся, что не видит, чем они занимаются за кустами, а напоследок целовался с опьяневшими господами, грузил их в экипажи и, поддерживая, развозил по домам.

Как ни мал и ни редок был лесок, но, выйдя из него, Туна потонул в ярком свете открытой равнины. Хлеба, еще реденькие и нежные, точно пушок на лице юноши, колыхались уже и переливались в лучах предзакатного солнца. Чернели на полях вороны и галки; людей не видно — «они свое сделали, освятили, теперь все в руках божьих».