Велько Петрович - Избранное

Батя вел себя еще более важно и загадочно. То и дело можно было видеть, как он безмолвно теребит ус, не выпуская изо рта трубки, а это означало, что он размышляет о чем-то значительном и серьезном. Только на третий день за ужином он заговорил:

— Стипан, утром запряги серых в парадную коляску. Есть дело в городе. С собой возьмем, — он обвел глазами замерших домочадцев, — Аницу!

Аница, девочка лет пятнадцати, вспыхнула от радости, остальные женщины пригорюнились.

— Как скажешь, батя! — ответил Стипан, не моргнув глазом.

На рассвете весь дом был на ногах. Бабка, мать и Магда еще до того, как поднялся старик, принялись обряжать Аницу в темные, цвета бузины, старинные одеяния из наилучшего сукна. На семь нижних широких в складку юбок до самого пола — на каждую пошло одиннадцать полотнищ — надели передник того же сукна и жесткий корсаж, стыдливо скрывавший едва наметившуюся грудь; шелковый платок, тоже цвета бузины, надвинули на глаза и завязали под подбородком; на шею на тяжелой золотой цепи повесили епископский крест, в руку вложили клетчатый платочек, молитвенник с застежкой и крестиком из слоновой кости и веточку базилика. Девушку обрядили, она отошла в угол и там, не шевелясь, стала ждать, когда будет готов батя. И хотя на душе у нее было светло и радостно, застывшая поза придавала ей печальный вид. Особенно из-за несоответствия ее детского румяного лица и еще не оформившегося маленького тела тяжелому и мрачному одеянию, какое носили и старые и молодые буневки.

Так же безмолвно, по установившемуся ритуалу, бабка со снохой снарядили и батю: чистое белье, праздничный сюртук из добротного черного сукна с серебряными пуговицами, сапоги до колен, круглая шляпа из блестящего фетра без единой вмятины. Перед домом в нетерпении перебирали ногами, взмахивали головами и ржали серые, с широким крупом, сытые кони. Шерсть на них лоснилась — недаром их кормили овсом вперемежку с кукурузой. Только вот длинные хвосты были подогнуты и связаны по-крестьянски узлом да с коляски давно сошел лак. На и без того мягком сиденье, обтянутом кожей, лежали две взбитые белые подушки. У коляски стояла Магда с подносом, уставленным вином, мясом и вчерашними голубцами. Дед на ходу перекусил, выпил два стаканчика вина — девочка от еды отказалась, — перекрестился, взял Аницу под мышки, поднял ее в коляску, потом женщины подхватили его самого под локти и, поправив под ним подушки, усадили. Он лишь опустил к колесу руку, к которой приложились все домочадцы, и кивнул Степану:

— Трогай, с богом!

Коляска затарахтела, домочадцы застыли перед домом, смиренно сложив руки на груди, и стояли так, пока она не скрылась из виду.

Въезжая в город, Бабиян млел от удовольствия, видя, как горожане оборачиваются на грохот коляски по мостовой и смотрят вслед добрым хозяйским коням. Остановились, как всегда, в трактире Бутковича. В конюшне и под навесом посреди двора торчали дышла, а из-за решеток на задках колясок выбирали сено лошади Йозы Бошняка, Ивана Алагича и остальных хозяев-буневцев, депутатов окружной скупщины. Все они были знакомы Бабияну.

Сидели хуторяне за большим столом; над столом рядом с изображением Иисуса и жестяной рекламой пива Дрехера висела картина, на которой посреди кровавого побоища коленопреклоненный Кошут, прижав руку к сердцу и обратив белый зрачок к небесам, молился богу — текст молитвы был тут же; рядом с картиной — мадьярский трехцветный флаг. Хуторяне уже завтракали: ели гуляш, пили пиво. За столом поменьше щебетали привезенные девушки, юные, с тонкими нежными лицами, но и перед ними — гуляш и пиво. Аница подсела к девушкам, а Стипан направился к третьему столу, быстро покончил со своей порцией и возвратился к лошадям. Скоро поднялись и девушки, каждая подошла к руке своего дядюшки и, прижимая к груди молитвенник, отправилась на короткую, десятиминутную мессу и долгую прогулку перед церковью.

Бабияна встретили с почтением, соответствующим его «двумстам ланацам [25] Ланац — около 3600 кв. м. земли в одном куске». За столом среди крестьян сидел и адвокат Вуевич, голос которого заглушал всех прочих. Говорить он старался «по-народному», кривлялся, растягивая гласные; стоило это ему немалых мучений, так как он почти совсем забыл родной язык. Вуевич «толковал» политику левых: все зло идет из Вены и от сербов — из-за них большие налоги, из-за них «детей наших в солдатчину берут». Сербов надо гнать из управы, пусть идут в попы, а на их место посадить наших детей, которые школу прошли, умеют говорить и с мадьярами и с народом. На этот раз еще бог с нами. «Ихний» кандидат — человек мирный, не из тех псов. А о племяннике жупана и речи быть не может. «Все честные левые будут голосовать только за Ратая, он человек кремень и добрый католик. А что жену чужую увел — так ведь небось у еврея!»

В десять часов все вместе, сытые и под хмельком, шумной «корпорацией» во главе с Вуевичем тронулись в управу. Перед ней черным-черно: бритые и небритые головы попов (попы почти все в рясах на красной подкладке), здесь же цилиндры, рединготы, домотканое сукно. Как только появляется новая группа депутатов, ядреные, нарядные стражники, стоящие в дверях, вскидывают в знак приветствия допотопные ружья, из которых еще ни разу не вылетала пуля. В глазах Бабияна этот военный парад особенно возвышал его депутатское звание.

В зале депутаты разделились на правых и левых, заняв свои постоянные места. Зал окружной скупщины был куда просторнее и несравнимо богаче, светлее и комфортабельнее залов старинных парламентов, где в свое время провозглашали многие государства. Всю левую стену закрывала картина, изображавшая победу у Сенты, только художник Айзенкут забыл монастырских сербов. По другим стенам были развешаны портреты всех предыдущих великих жупанов в золоте, шелке и бархате, с саблями и шпорами, с моноклями и бакенбардами. Когда все раскланялись друг с другом и уселись в уютные кресла, обитые красным бархатом, вошел жупан с моноклем в левом глазу и бакенбардами, и произнес торжественную речь о значении настоящей скупщины и великих задачах, стоящих перед ней. Бабиян ничего не понял, и его мало трогало актерское возбуждение некоторых его единомышленников в пиджаках, то и дело прерывавших оратора. Он был доволен. Непосредственно его ничто не касалось. Перешли к вопросу о железнодорожной ветке местного значения, но, поскольку рельсы не должны были разрезать его землю, он спокойно крутил карандаш и играл бумагой, положенной на пюпитр перед его креслом. После плотного завтрака его клонило ко сну. Мысленно он был на хуторе. Выгнали ли свиней на пустошь, смотрит ли кто за Билкой? Она вот-вот отелится! Вдруг наступила тишина. Вуевич сулил страшные кары, а жупан улыбался, как всякий жупан, располагающий большинством. Затем один за другим депутаты начали вставать. Бабиян встрепенулся, навострил уши, услышал чередующиеся «igen» и «nem» [26] «Да» и «нет» (венг.) . , увидел, как Вуевич шепнул Алагичу «нем», спокойно дождался своей очереди и храбро произнес: «Нем!» Немного погодя опять поднялся галдеж. Проходили выборы. Бабиян голосовал таким же образом, его кандидат провалился. После выборов все думали, что дело кончено и можно по домам — уже звонили полдень, — однако не тут-то было, началось «разное»: интерпелляции, политика. Бабиян скучал, но, когда вышел сербский священник и заговорил по-сербски, он оживился. Священник резко выступал против правительственного указа, ущемляющего права конфессиональных школ. Насколько хватало Бабияну политического разумения, ему нравилась эта не совсем понятная речь. И когда небритый поп желчно обрушился на «фармазонское насилие правительства», Бабиян через спину Йозы легонько толкнул дебелого берешского жупника [27] Жупник — приходский священник католической церкви (сербскохорват.) . Блажо Аджича и, довольный, подмигнул ему: