Велько Петрович - Избранное

— Ух ты, а я и не знала, какой наш Йоя кавалер.

— Небось в Америке выучился.

— И неужто там у всех мужиков такое доброе сердце?

— Эй, Кека, а ты покрась волосы в рыжий цвет — тоже будешь красавица, по американской моде!

— Не выйдет, милые, глаза-то у меня не выцветут, а там синие в цене. А мы, сами знаете, все черные и по-нашему любим, по-деревенски!

Йоя первый отзывался на все шутки, смеялся и еще прибавлял: действительно, мол, в Америке блондинки больше ценятся — вот такие, как Маковка. И он то и дело бросал косу и возвращался назад, чтобы помочь девушке. Маковке все это было ужасно неприятно, но в то же время в глубине души вскипало какое-то упрямство, да и самолюбию ее льстило, что на нее обратил внимание мужчина, который повидал на своем веку немало.

За ужином вспыхнула ссора, и в этом снова был повинен Йоя. Как это возможно, чтобы «белая женщина» считалась красивой, «белая и тощая, будто ей хлеба не хватает»?.. Йое нравилось дразнить женщин, а у своей Кеки возбуждать ревность. Он был мастер на такие штучки! Кека сердилась. Смуглая и сухая, словно прокопченная, она дрожала от злости, но, по правде говоря, нисколько не ревновала. Как и всем, Маковка казалась ей жалкой, нескладной и непривлекательной — полудетская фигурка, малюсенькое личико — она и мысли не допускала, чтобы этакая девчонка могла серьезно понравиться мужчине.

— Хочешь, Маковка, я тебе его отдам? Да еще перекрещусь! Но уж если он тебя измотает да бросит, ни ты своей матери не нужна будешь, ни он мне!

Все громко смеялись, и даже мать Маковки не возмущалась. На жнивье шутки бывают и похлестче.

Но когда и в последующие дни Йоя продолжал помогать Маковке, женщины стали открыто негодовать, а за ними и мужчины.

— Мы тут все равны, а барышням здесь не место!

Йоя схватил косу и направился по полю прямо к говорившему.

— А тебе что за дело?

— А кто ты ей?

— А ты кто? Я мужчина, джентльмен! Понимаешь, что это значит?!

— Не понимаю. Наверно, полюбовник!

Женщины только взвизгнули, а тот, что говорил, упал плашмя, острая коса сверкнула на какой-нибудь палец от его головы.

— Боже мой, люди добрые, неужто из-за этой белой дуры перережете друг друга!

В тот же вечер Кека велела Маковке убираться с хутора — а то, мол, будет плохо. Йоя вмешался в разговор, схватил жену и, толкнув ее в солому, спокойно распорядился:

— Чтоб никто здесь больше не пикнул! — Потом обернулся к матери девушки: — Завтра пусть попробует работать одна, а если уморится, уведи ее совсем и не мучай!.. А ты, Кека, если тебе тут не нравится, отправляйся белье стирать!.. Гады ползучие!

На следующее утро, еще не успев как следует разогреться, Йоя вдруг громко засмеялся, отбросил косу, нагнулся и высоко над головой поднял зайчонка, который пищал и бился в воздухе.

— Маковка, Маковка! Вот тебе подарочек ко дню рожденья!

Маковка разогнула спину, сердце у нее радостно забилось; щурясь от слепящего солнца и позабыв, кто она и где, девушка подбежала к нему. Запыхавшись, схватила маленький, гладкий и теплый живой комочек и начала целовать его, прижимая к щекам, к подбородку, к груди.

После минутной тишины со всех сторон раздалось покашливанье и смех, а Кека с серпом в руке подбежала и ним, вцепилась в зайчонка и стала отнимать его. Йоя после некоторого замешательства побагровел и крикнул:

— Маковка, дай мне его!

Размахнувшись, он швырнул зверька далеко в пшеницу.

Когда все бросились за зайцем, Йоя спокойно, хотя он все еще был красный, потный и тяжело дышал, сказал Маковке:

— Ступай и ты, Маковка!

Маковка, дрожа от возбуждения, покорно подчинилась, а Йоя взглянул на жену, и лицо его исказила ненависть.

— Что тебе, гадина, надо от этой девушки? Будь у тебя такая красота, ты бы была первой потаскухой. Ты что думаешь, и она такая?

— Такая и есть, коли с тобой связалась!

— О-о, — простонал Йоя и замахнулся, но в это мгновение послышался голос Маковки, со всех ног бежавшей к нему:

— Не тронь, Йоя!

При этих словах Кека отскочила от него и, прежде чем Йоя смог ее удержать, подлетела к Маковке, размахнулась и полоснула ее серпом по шее. Маковка со стоном упала. Когда к ней подоспел Йоя, Кека, раскинув руки, растрепанная, неслась по полю, а из тонкой девичьей шеи била кровь, алая, словно цветы красного мака, и растекалась по сухому жнивью.

Йоя рвал рубаху и, стоя на коленях, пытался остановить кровь.

1925

Перевод Т. Поповой.

Весной восемнадцатого года из Франции, через Италию — на Корфу. Это значит: за сорок часов из парижской весны, через римское лето — в калабрийское пекло. До чего же удивительны эти наши путешествия! Их никто не в состоянии описать. Лживы и скудны дневники немногих суетных сербов. Да и кто бы не постыдился со всей серьезностью записывать мелкие личные переживания в то время, когда целые народы оказались маленькими винтиками какой-то огромной, пришедшей в движение адской машины! Поэтому и тем немногим, которые пытались отмечать все с искренностью, достойной самого Руссо, редко удавалось подняться выше бессмысленного перечисления станций и сухой регистрации незначительных, будничных происшествий и забот либо же случившихся в то время политических событий. А то, что кипело в нас, что коварно точило наши сердца, то, что мы ревностно скрывали, пытаясь заглушить суматохой привычных дел и второстепенных задач, ощутимой и видимой болью, то, что заставляло нас с особой тщательностью осматривать чужие края, чужих людей, хотя нынче мы едва смогли бы их даже узнать, — все это прорывалось наружу, как только мы обретали где-нибудь временную оседлость.

Вот почему на этих военных и эмигрантских путях наши люди старались избегать друг друга, хотя вообще-то серб способен почуять сородича даже среди той невообразимой толчеи, что бывает на площади Миланского дворца. А если все-таки им доводилось встретиться, они куда охотнее делились эмигрантскими сплетнями, чем своим, трагически-мрачным настроением, которое давило на душу каждого из них свинцовым грузом.

После цветущей, плодородной Ломбардии, увитой гирляндами виноградных лоз, что вечно празднует свой дионисов праздник, после залитой солнцем Кампании, где даже сумрачный назаретянин был награжден аполлоновой тогой и увенчан кесаревой диадемой взамен заржавевшего от крови тернового венца, мы очутились на ослепительно белом и совершенно спаленном юге. Здесь от зноя воздух словно струился, и даже несколько сучковатых смоковниц, лимонных деревьев и пальм были, словно мукой, осыпаны пылью всесильного, раскаленного белого камня. Хилая лошаденка на дороге едва различима в белом облаке пыли, а черная мантия толстого священника, сидящего в двуколке, похожа на белый бурнус марокканского шейха. Поистине Африка ислама и несторианцев! И если в здешних храмах поклоняются ренессансному Христу, то это просто один из многих исторических парадоксов. Это родина истерии Эль Греко или ортодоксального, хмурого Всевышнего.