Велько Петрович - Избранное

В вагоне тяжело дышат, потеют, без конца вытираются и раздеваются до исподнего. Только две монахини, одетые в грубое синее сукно, опоясанные железом и обутые в башмаки с подковками, неподвижно читают молитвенники. Даже не смахнут ладонью пот со лба. С носа у них капает, но они терпят, и губы их шевелятся все быстрее. Уж не из-за наших ли грешных сербских мыслей они сейчас переносят все эти страдания?

В Лече пассажиры устремляются за пивом, вином и апельсинами. И только эти две остаются. В сутолоке мелькает какая-то спина — серб. У него все особенное: и слишком узкий пиджак, и изгиб шеи, и то, как он проталкивается вперед, орудуя поднятым вверх правым плечом. И шляпа у него как-то по-особому сдвинута на затылок. К счастью, мы разминулись.

Но в Галлиполи, устремившись на крик: «Сербы, сюда!» — мы втроем очутились возле старого портье из белградской «Москвы». Форменная чиновничья фуражка, улыбается по-братски. Мы здороваемся. Среди нас оказывается и тот, с плечом, и еще один — депутат, которого уполномоченный нашего правительства ожидает в своем доме. Нас же портье должен устроить где-то на частной квартире. Даже не спрашивает, хотим ли мы быть вместе. И бог знает, сколько времени придется нам провести под одной крышей, так как пароход сейчас ходит нерегулярно.

Господин депутат, оказавшись среди трех сербов, сразу же принял соответствующую осанку. Не представившись, он с достоинством шел посередине и снисходительно расспрашивал, кто мы и что влечет нас на Корфу. Для депутата мы — его народ, избирательные шарики… Тот, третий, держался тихо и несколько обособленно, он шел на полшага позади нас. Я не знаю, ответил ли он вообще на слова депутата, мы расслышали лишь его вопрос:

— А скажите, пожалуйста, завтра-то хоть будет пароход на Корфу?

Меня насторожило его сремское произношение. Смотри-ка ты, родная фрушкогорская речь! И в то время как портье подробно объяснял ему, что этого никогда нельзя знать наперед и что, бывает, приходится ждать парохода по пятнадцать дней, я рассматривал своего земляка. Когда мы останавливались, он снимал шляпу, которая сидела у него на макушке и чуть набок, и вытирал ее изнутри носовым платком; слушал он так внимательно, что его маленькие, глубоко запавшие черные глаза начинали косить. Он был невысок и коренаст, шарообразное туловище его покоилось на несоразмерно тонких ногах, а густые колючие волосы на очень крупной и совершенно круглой голове были подстрижены ежиком, из-за чего лоб его казался слишком низким. Но больше всего бросались в глаза белизна его тонкой кожи, которая даже на этом солнце не изменила свой цвет, маленькие, словно навощенные, усики, тонкие, с изящным изломом брови, мясистый нос, потонувший среди полных щек, и двойной подбородок. Слабо и неумело повязанный галстук с металлическим зажимом выдавал крестьянина, который разъелся на своем богатом «наделе» и даже в эмиграции сохранил жирок, продолжая и здесь, правда, уже мысленно, хозяйствовать на своих нивах и виноградниках.

— …С тех пор как снова появились эти подводные лодки…

— Вот об этом-то я вас и спрашиваю! — нетерпеливо перебил его сремец и, подойдя ближе, вопросительно посмотрел на нас троих. — Несколько дней тому назад — в среду ночью, не так ли? — торпедировали судно, на котором были наши студенты… Может быть, не приведи господь, и мой сын был с ними… Вы ничего о них не знаете? Удалось ли кому-нибудь спастись и кому именно?.. Простите меня, но, понимаете…

Мы трое помрачнели, а портье, заикаясь, поспешил с ответом:

— Да, да, нас известили, но всем ли удалось спастись, к сожалению, неизвестно… Очевидно, шлюпки и плоты пристали к берегу, но известий об этом пока нет. Сейчас мы спросим нашего уполномоченного.

По пути сремец объяснил нам, что его сын вступил в добровольцы еще в прошлом году, когда им обоим удалось бежать вместе с нашей армией, отступавшей из Добановаца. (Значит, он из равнинного Срема, а не фрушкогорец!) Теперь сына демобилизовали и направили учиться во Францию. Сын написал ему, чтобы он на днях встречал его в Марселе, а позавчера в Ницце он прочел о торпедировании нашего корфского парохода со студентами и представил себе самое страшное. Он телеграфировал на Корфу, но, не дождавшись ответа, поехал сам, чтобы лично услышать и увидеть, что с сыном. Дай бог, если бы они сейчас просто разминулись, тогда ничего не может быть проще, как вернуться обратно! Но подумать только, сколько несчастий принесла нам эта война!

Встревоженный отец говорил медленно, полушепотом, время от времени переводя дыхание, чтобы удержаться от вздоха или заглушить подступавшие к горлу рыдания. Мы спросили его имя, словно это могло помочь в поисках. Сава Неделькович, отвечал он, землевладелец, а сына зовут — или, не дай бог, звали — Милошем, он выпускник карловацкой гимназии.

Уполномоченный не смог ничего добавить, кроме того, что на судне действительно было четырнадцать студентов. Остались ли еще на Корфу студенты, ожидающие очередного судна, или, может, кто-то уже в пути — он не знает. Но сегодня же вечером он пошлет телеграмму правительству и затребует точные сведения, а о Милоше осведомится особо.

Мы осмотрели отведенную нам комнату, которая оказалась поблизости от квартиры уполномоченного, в узенькой боковой улочке, насквозь пропитанной запахом моря. Отсюда, словно из высокой каменной башни, какие нередко встречаются в наших краях, открывался бескрайний простор, но вместо наших зеленых нив и лесов, с белыми облаками над ними, перед нами расстилалась бесконечная зеленовато-синяя пучина, до которой было рукой подать.

Оглядевшись, сремец тут же попрощался со мной:

— Сходите-ка вы в город одни. Мне сейчас не до людей, не до ужина. Пойду к морю, поброжу немножко, да и лягу, а вы уж извините и не смущайтесь, если я буду спать, когда вы вернетесь, — сон у меня крепкий.

После ужина мы всей компанией вышли на берег. Некоторые спустились к самому морю, чтобы побродить по воде. И тут мне показалось, что я увидел Недельковича — он одиноко сидел на каменном парапете и глядел на воду, на поверхности которой причудливо трепетал лунный свет. Потом мы еще зашли в кафе, выпили по чашечке кофе и продолжили свои «домашние» разговоры, а там каждый поплелся восвояси, угадывая ощупью в темноте дорогу к своему ночлегу.

Когда я зажег свечу, то увидел, что Неделькович лежит, повернувшись лицом к стене, но ресницы его вздрагивают. Притворяется спящим, бедняга. Я, естественно, стал раздеваться, стараясь не шуметь. Вдруг он вздохнул, глубоко, с болью. Я вздрогнул и обернулся. Он сел и поднял на меня заплаканные, покрасневшие глаза.

— Потерял я его, вот посмо́трите!.. И где, где? Вы видели, что это за силища, нет ей ни конца ни края…