Ивайло Петров - Избранное

Наше предприятие — большой коллектив, и, кроме производственных отношений, в нем существуют и отношения личного порядка. Мы бываем свидетелями разводов, измен, счастливой любви, искренней дружбы и вражды — словом, ко всему привыкли и не очень-то проявляем интерес к подобным событиям. Но случай «Мавров — Дафи» заинтриговал многих. Люди спрашивали себя: любит ли Дафи Ивана Маврова или чувствует себя обязанной за то, что он возвысил ее до положения секретарши? Некоторые считали ее повышение вполне заслуженным и одобряли то, что Дафи не обращала внимания на различные намеки и колкости. Так или иначе, но все были готовы объявить ее связь с директором бескорыстной, независимо от того, любит она его или, подобно другим женщинам нашего предприятия, проявляет легкомыслие. Как видите, человеческое любопытство в данном случае было не криминалистического, а, скорее, нравственного порядка. И, по-моему, объяснялось тем, что Дафи была красавицей! Люди пристрастны к красоте и считают, что ей не свойственны обычные человеческие слабости. А если такие слабости все же обнаруживаются, они легко их прощают, требуя, конечно, чтобы вина была искуплена с достоинством.

Не стоит напоминать, что для незаконной любви обязательны два условия: чтобы любовница была красивее жены и по крайней мере лет на десять ее моложе. Иначе, как выражается один из наших сослуживцев, незачем и огород городить. А если верно, что долголетний брак — не что иное, как взаимообмен дурным настроением днем и дурными запахами ночью, то огород, безусловно, городить стоит. Дафи была красивой, даже чересчур красивой. Может, по наивности, а может, из-за отсутствия тщеславия она как бы не сознавала своей красоты, никогда не кокетничала, и это придавало ей особое очарование. Очарование не всегда бросается в глаза, люди падки на все кричащее, вычурное, и я могу поклясться, что, хотя все считали Дафи «нашей красоткой», никто, кроме меня, не чувствовал ее очарования. Я даже подозреваю, что наш шеф, втайне гордясь красивой любовницей, и не догадывался о ее очаровании. В красоте, позвольте заметить, вообще есть какая-то назойливость, самодовольство, даже что-то эгоистическое по отношению к другим, не столь привлекательным, или в лучшем случае — невольная нескромность. А очарование… О, это совсем другое дело! Здесь и изящество, и простота, и одухотворенность, и какое-то волшебство, передающееся и людям, и даже предметам, с которыми оно соприкасается; без него красота безлика и мертва. Как большинство красивых женщин, Дафи не блистала бог знает каким умом и окончила только техникум, но ведь и статуи Фидия и Микеланджело, и портреты великих живописцев не блещут ни умом, ни образованностью, а человечество все равно не перестает ими восхищаться.

Как бы то ни было, но директор втрескался по уши, и один только бог знает, утонул бы он в бушующем море любви или благоразумно выплыл бы обратно к семейному берегу. Человек в таком положении и счастлив, и одновременно несчастен, да к тому же еще и смешон, потому что старается скрыть и то и другое. Что же касается Маврова, то здесь и невооруженным глазом было видно, что с ним стряслось. Когда он сошелся с Дафи, ему было лет сорок пять или, перефразируя Данте, он давно уже «земную жизнь прошел до половины». Мы, мужчины, этот возраст себе в утешение называем «зрелым», вкладывая в эти слова недвусмысленный намек.

Влюбившись, Мавров решил помолодеть. В первую очередь он взялся за ликвидацию брюшка — а то, чтобы завязать шнурки, ему приходилось ставить ногу на стул или на поребрик тротуара, если это происходило на улице; потом он укоротил баки до минимума, пытаясь состричь пробивающуюся на висках седину; стал делать массаж лица и предпринял еще целый ряд подобных мер. Так как он не мог объяснить домашним, зачем он все это делает, откуда этот внезапный приступ суетности, то его служебный кабинет превратился в нечто среднее между спортивным залом и косметическим салоном. Теперь он являлся за час до начала работы, поднимал гири, растягивал какую-то пружину и делал гимнастику. А если я открою секрет, что он был на добрых двадцать лет старше Дафи, то вы сможете представить, какие ему потребовались титанические усилия, чтобы сократить эту разницу, какое это было верчение и пыхтение на ковре директорского кабинета. И все же меньше чем за два месяца ему удалось сбросить с себя целое десятилетие в виде лишних, а может быть, и совсем не лишних килограммов. Но от всех этих мер вряд ли была бы какая-нибудь польза, не посади он себя на строжайшую диету. В сущности, шеф объявил голодовку во имя любви, и в результате даже я, ближайший советник и школьный товарищ, перестал его узнавать на расстоянии дальше двадцати метров. Любовь поистине творит чудеса, и коллектив нашего предприятия воочию в этом убедился.

Говорят, обманутый муж последним узнает о своем позоре. Возможно, раньше так оно и было, но в наше время, столь богатое средствами массовой информации, он об этом узнает если не первым, то в худшем случае вторым или третьим. Станиш, так звали мужа Дафи, узнал об измене жены в тот день, когда ее перевели на более легкую работу и когда сама она и не помышляла об измене. Анонимные доброжелатели и на этот раз зорко бдели на своем ответственном посту.

Несмотря на это, Станиш, как мы позднее узнали от самой Дафи, и словом не обмолвился о «донесениях», более того, в его сердце не закралось и тени подозрения, что Дафи может быть ему неверна. Впервые он пришел на наше предприятие, когда она уже стала секретаршей. Его внутренний мир, выражаясь несколько литературно, был написан на его физиономии, как лозунг на стене, крупными и четкими буквами, так что даже незрячие могли его прочитать. Дафи представила нам своего мужа, а Мавров встретил его с чрезмерной любезностью, которой виновные невольно пытаются прикрыть свою вину. Эта чрезмерная любезность смутила Станиша, но на первых порах он не придал ей значения, считая, что большому начальнику полагается быть обходительным. Поведение жены его тоже удивило — раньше она никогда так не держалась, — но, подумав, он решил, что раз она стала секретаршей такой шишки, то и двигаться, и разговаривать, и улыбаться должна «как в лучших домах». Но когда Мавров назвал его жену «Дафи» — как-то слишком интимно, — Станиш до того смутился, что уши его стали пунцовыми. Я, не играя никакой роли и потому спокойно наблюдая за всеми со стороны, заметил, что ему стало стыдно. Как большинство наших современных столичных жителей, Станиш рос и мужал в деревне и в подобном сокращении имен не находил ни нежности, ни артистизма, а лишь манерность, городское сюсюканье и даже некоторую извращенность. Хотя ему не было и тридцати лет, а десять из них он прожил в Софии, у него язык бы не повернулся назвать своих односельчанок и сверстниц — Марию и Петрану — «Мими» и «Пепи», как их давно уже называли все знакомые. А назвать жену «Дафи» значило подавить врожденное чувство стыда, завещанное отцами и дедами, которые всегда презирали городское кривлянье, рассупониться и уронить свое мужское достоинство. Но чтобы такое позволил себе посторонний мужчина! Значит, он имеет на его жену особые права или считает ее легкомысленной и доступной. Это был не просто предрассудок, а взгляд, необычный для нашего современника, вынужденного ежедневно продираться на улицах сквозь толпу юношей и девушек, которые целуются у всех на глазах, а в перерывах между поцелуями награждают друг друга такими ласковыми именами, которые вообще не имеют ничего общего с их собственными. Но тем не менее в данном случае молодой муж, робко и беззаветно влюбленный в свою жену, проявил сущую прозорливость. Он на минутку присел на край дивана, и Мавров, хотя знал о нем все досконально, принялся с добродушным, вернее, с глупым любопытством расспрашивать о его делах. Станиш сказал, что работает в одном из министерств, а кроме того, вместе с приятелем подрабатывает на стороне — в два-три раза больше зарплаты, — клея обои и циклюя полы… Потом он взял у жены какой-то ключ и ушел. Приходил, чтобы убедиться в ее непорочности, ушел, преисполненный подозрений.