Ивайло Петров - Избранное

Дафи действительно случайно захватила с собой ключ от ящика, где муж хранил инструменты, и поэтому любовники не придали значения его внезапному визиту. Они не подозревали, что он ушел, унося в груди чуть не половину классической ревности Отелло. Кроме обязательных условий, о которых мы говорили выше, незаконная любовь требует еще сообразительности, некоторых материальных возможностей, ловкости, способности лицемерить перед обществом и семьей и — прежде всего — крепкой нервной системы. Мавров довольно быстро выработал в себе эти качества — впрочем, присущие почти каждому современному человеку. Но не сумел сохранить последнего — крепкую нервную систему. Из медлительного и до противности занудливого он превратился в самого проворного мужчину на нашем предприятии, дотошного и въедливого — казалось, будто он считает, что все мы не работаем, а только и делаем, что следим за ним и Дафи, а потому зря получаем зарплату. В результате гимнастики и строгой диеты живот его присох к позвоночнику, а глаза постоянно горели огнем любви и голода.

У супруги Маврова, наоборот, была крепкая нервная система и бесспорный талант полководца — живи она в военное время и будь мужчиной, наверняка прославила бы себя боевыми подвигами. Но мирное время вынудило ее объявить мужу холодную войну, а это, как известно, война на нервах. Ей, в ее возрасте, как-то не к лицу было затевать скандал или дело о разводе. Наличие сына и дочери, уже вступивших в пору юности, заставило ее вооружиться терпением, самообладанием, благоразумием и с философским смирением согласиться с той истиной, что брак — это тот сад, где сколько цветов, столько же и колючек. Она ни разу не обвинила мужа в измене, а ограничилась лишь намеками, что ей и детям известна его любовная авантюра и что не далек тот день, когда он, подобно блудному сыну, вернется в лоно семьи, и вот тогда-то она с ним поквитается. Кроме того, супруга Маврова не без успеха пользовалась иносказаниями. Когда вся семья оказывалась в сборе, она рассказывала одну и ту же историю об одном директоре, который сделал любовницей секретаршу, годившуюся ему в дочери. А сын и дочь Маврова со свойственным молодости невежеством и школьными понятиями о морали жестоко издевались над отцом. Они напускали на себя насмешливо-презрительный вид и подолгу обсуждали, что честнее: развестись или поддерживать тайную связь и тем самым позорить семью?

К тому же служебная «волга» Маврова попала в аварию. Поломка машины удручала его куда больше, чем серьезно пострадавший шофер (тот через неделю встал на ноги, а вот машина едва ли когда-нибудь встанет на колеса). Пришлось интимные встречи перенести в самое сердце предприятия. Теперь Мавров и Дафи оставались после работы, якобы для того, чтобы подработать какие-то планы и документы, — предлог, стершийся от употребления. Уборщицы и вахтеры вертелись у кабинета, хихикая и перемигиваясь. Кроме того, многие служащие пользовались случаем, чтобы решить с дирекцией свои служебные и личные дела, и до тех пор не оставляли любовников в покое, пока Дафи не уходила домой.

Тогда они решили встречаться с двенадцати до часу, во время обеденного перерыва, когда служащие спускались в столовую. Для этого потребовалось безрассудство, которое поэты вдохновенно называют «безумством храбрых», самоотверженностью во имя любви и еще бог знает чем, толкая влюбленных на излишние страдания и жертвы. По мне, так лучше бы они стали каким-то образом невидимыми, чем безумно храбрыми, потому что нервы Маврова и без того были на пределе, и первое время он походил на пуганого зайца, который все время прислушивается и при первом же шорохе готов дать стрекача. Дафи же наоборот — была спокойна и весела. Больше того, на нее то и дело нападал беспричинный смех. Это ее поведение не настораживало Маврова, а успокаивало.

Итак, в то время как все живое изнывало от июльского зноя и задыхалось от тяжкого, прокуренного воздуха, наши влюбленные изнывали от любви и не только не испытывали недостатка в чистом воздухе, а, наоборот, плотно задергивали шторы в кабинете и затыкали замочную скважину.

Тем временем Станиш, скрытый газетным киоском, часами простаивал на противоположной стороне улицы, по-бараньи уставившись в окна директорского кабинета. Иначе и быть не могло, ведь должен сложиться традиционный треугольник, без которого невозможна настоящая любовная драма. Может быть, благоразумие супруги Маврова в том и состояло, что она не пожелала принять непосредственное участие в этой истории и тем самым не позволила образоваться четырехугольнику, который уравновесил бы стороны и смягчил бы силу возмездия провинившимся супругам — недаром же любовный четырехугольник не нашел отражения в мировой драматургии.

Как все мы, прекрасно зная, что когда-нибудь умрем, все же отказываемся в это поверить, так и Станиш, зная, что Дафи ему изменяет, все еще в это не верил. Его «недоверчивость» объяснялась не столько страхом потерять Дафи, сколько — прежде всего — каким-то первозданным стыдом, нравственно-этическим началом, унаследованным таинственным образом от пращуров. Анонимные доброжелатели, с ревностным усердием осведомлявшие его о ходе измены, к сожалению, оказались правы. В отличие от Отелло Станиш испытывал ненависть не к подлинной виновнице его страданий, а к ее возлюбленному. На него-то он и направил свой гнев. «Дань Востоку!» — сказал бы верный себе Остап Бендер, но в сердце великого комбинатора жила лишь хрустальная мечта побывать в заветном Рио-де-Жанейро, и он неспособен был понять, что значит страдать от попранной любви.

Станиш несколько раз осторожно посоветовал жене перейти на другую работу, намекнув, что люди злословят, будто у нее шуры-муры с директором. Но Дафи беспечно отвечала, что ни шур, ни мур у нее с директором нет, и при этом смотрела мужу в глаза и от всего сердца смеялась. Станиш окончательно убедился, что Дафи свихнулась и «свихнул» ее не кто иной, как директор, воспользовавшись при этом служебным положением или, может, даже силой (иначе трудно было представить, чтобы она добровольно отдавала свою молодость и красоту пожилому семейному мужчине и не где-нибудь, а посреди кооперативных полей или — еще хуже — в самом сердце предприятия с большим штатом рабочих и служащих). Когда Станишу удавалось это представить, его охватывало не столько чувство ревности, сколько стыд, ужас и какое-то липкое, неотвязное чувство омерзения. И он пошел к Маврову — не для того, чтобы мстить, а чтобы высказать ему в лицо, что он развратник, опозоривший красивую женщину, превративший ее в потаскушку. Может, Станиш даже самому себе не хотел признаться в ревности. Но, во всяком случае, таковы были его намерения, когда он шел по улице, а потом по длинному коридору третьего этажа. Он собирался разить словами и не прихватил с собой ни кинжала, ни вообще какого-либо оружия.