Ивайло Петров - Избранное

Но если эстетическая и моральная польза искусства сомнительна, то материальная бесспорна. Интересно было бы подсчитать и сравнить, какой доход имеет Италия от искусства Микеланджело и какой — от крупного предприятия или даже целой отрасли индустрии. Любое самое доходное предприятие не только дает государству прибыль, но не забывает и себя, а Микеланджело вот уже на протяжении нескольких столетий только отдает. Я уж не говорю о Египте и Греции. На украденных у них произведениях искусства, выставленных в чужих музеях, наживаются другие страны. Во всяком случае, целый район Парижа кормится за счет «загадочной» улыбки Моны Лизы с того момента, как она «переехала жить» в Лувр. Может быть, это и своего рода пунктик — любой ценой увидеть ее улыбку, — но едва ли найдется хоть один турист, приехавший в Париж, который не встал бы в очередь к ее портрету.

Однако в период создания все произведения искусства — за небольшим исключением — чистый убыток как для частных, так и для общественных меценатов, и они вправе считать, что бросают деньги на ветер. Если это не статуя или портрет, возвеличивающие их персоны, не картина, украшающая жилые комнаты или парадные залы, не церковная фреска, прославляющая бога, меценат и ломаного гроша не даст или будет торговаться, точно на базаре. Поэтому большому художнику чаще приходится просить материальной помощи, поступаясь своей гордостью, чем обычному ремесленнику. Микеланджело постоянно ссорился с очередным папой, гордый, «страшный» Гойя десятки полотен извел на скучные и тупые физиономии короля и королевской фамилии. Сервантес на первой странице своей гениальной книги написал унизительное посвящение знатному покровителю…

И все же, по сравнению с французской буржуазией, многие фараоны, папы и короли, покровительствуя искусству — не важно, из каких побуждений, — проявляли, я бы сказал, истинную дальновидность. Впрочем, это французские академики науськивали буржуазию и культурную общественность, это они подговорили их грубо освистать Мане, который еще и импрессионистом не был, а самих импрессионистов обрекли на голод и всяческое поношение. Обыкновенно эту патологическую ненависть объясняют непониманием нового в искусстве. Я же считаю, что такое объяснение более чем наивно — во всяком случае, по отношению к французским академикам. Люди, «возглавлявшие» искусство такой страны, как Франция, в цивилизации которой еще Монтень успел разочароваться, наследники великих живописцев, простите, не могли быть такими невеждами, чтобы не разглядеть в произведениях импрессионистов большого искусства. Кажется, Шекспир сказал какому-то художнику: «Ваша картина — это урок, данный природе». То же самое можно сказать и импрессионистам. Они тоже дали урок природе, наделив ее такими красками, таким светом, свежестью и оптимизмом, какими она, в сущности, не обладает.

Вы можете сказать: во все времена, везде и всюду догматик есть догматик, будь он даже академиком. Я же, рискуя сделать большой комплимент, придерживаюсь мнения, что догматики всех времен не настолько глупы или лишены вкуса, чтобы их можно было извинить словами Иисуса: «Господи, прости им, ибо они не ведают, что творят!» Наоборот, они хорошо знают цену вещам и именно поэтому их и отвергают — то есть прекрасно сознают, что делают. Они объявляют еретиками всех, кто пытается сказать что-то новое, отнюдь не из невежества (повторяю, я в этом уверен) или желания спасти «святое» искусство (до которого им и дела-то нет, ибо сами они, я говорю сейчас о писателях, пекут по пять книг в год), а просто из зависти.

Новое их пугает не своей новизной, то бишь вредностью, а тем, что для них оно недоступно. Свою неспособность и немощь они прикрывают мнимой заботой о «подлинном» искусстве, к тому же очень часто от имени народных масс — тех самых народных масс, которые мало читают или вообще не читают своих «защитников». Более того, яростно сражаясь за сохранение статус-кво, они, искушаемые тщеславием, сами мечтают прослыть еретиками: они готовы пренебречь благоразумием, то есть пойти против самих себя, только бы блеснуть каким-нибудь «измом», прослыть новаторами и обратить на себя внимание общества. Поэтому они на всякий случай проповедуют, что все решит время и о многих произведениях, о которых сегодня трубят, завтра, возможно, никто и не вспомнит, что история не застрахована от опровержения и так далее.

Классические или современные догматики не так уж просто устроены, как мы подчас воображаем, и, как и все люди, делятся на посредственных, способных и одаренных. Последние наиболее опасны, потому что особенно ревнивы к успехам и славе других: ум и талант их не обманывают, и тайно такие догматики признают и ценят все новое. Никогда не отвергают его целиком, но зато никогда и не защищают. Перед обществом они любят выставить себя крайне демократически настроенными, даже свободомыслящими. Презирая своих посредственных коллег, они в то же время всегда объединяются с ними против нового и интересного. А посредственные, хотя и кричат громко, никого не убеждают. Большинство из них, добившись тепленького служебного местечка, затыкаются. Способные же все время ощущают, что они лишены чего-то главного, на что их способностей не хватает, и, вообразив себя вершителями судеб, начинают действовать исподтишка, а следовательно, с «наилучшим» результатом; это-то иезуитство и делает их опасными.

Словом, догматики — народ интересный, и если бы я был социологом или публицистом, то непременно написал бы о них трактат или по крайней мере эссе и показал бы, что им тоже нелегко в наше время, когда все кому не лень лезут в новаторы, а им приходится дрожать от зависти и страха, что широкие народные массы забудут их еще при жизни.

Но оставим догматиков в покое и вернемся к нашему пикадору. Он, как я уже сказал, в своих доспехах напомнил мне средневекового рыцаря, и я связал его с памятником Дон Кихоту, ибо другого памятника рыцарю в Мадриде я не видел, а Дон Кихота считаю великим рыцарем. В Мадриде знаменитый идальго изображен не малахольным заморышем с безумным взглядом, а нормальным мужчиной с легкой тенью разочарования на спокойном, задумчивом и одухотворенном лице. Кажется, будто он только что сказал своему оруженосцу: «Санчо, человечество неисправимо, у него фабричный дефект, но мы должны не смотреть на него со сложенными руками, а постараться ему помочь; если понадобится, мы будем сражаться с баранами и ветряными мельницами, и плевать нам, что нищие духом потешаются и считают нас безумцами!» И Росинант — тоже обыкновенная нормальная лошадь, породистая, крепкая и задумчивая.

А наш пикадор в отличие от Дон Кихота, который не знал, что значит страх перед лицом врага, от напряжения аж пожелтел и, верно, проклинал тот день, когда стал пикадором. Его простоватое лицо, уже не смуглое, а желтое, стало белым, когда бык бросился и вонзил рога в брюхо лошади. Лошадь попятилась и уперлась боком в барьер. Тем временем пикадор изловчился и вонзил пику в самую холку. Хлынула кровь, бык, обезумев от боли, поднял лошадь вместе с всадником на рога, «броня» затрещала… а пикадор, став белее мела, нажимал на пику и вертел ее, как штопор. Следовало нанести быку еще две раны пикой, но это было не под силу пикадору, да и бык мог перебросить его вместе с лошадью через барьер. Те, что были с лиловыми плащами, сумели криками отвлечь быка от лошадиного брюха и нацелить его на другого пикадора.