Ивайло Петров - Избранное

Только третий матадор выполнил свою работу с блеском. Очень ловко «поиграв» с быком, он прицелился и с двух шагов всадил шпагу быку точно промеж лопаток. Бык, очевидно, умер стоя, колени его подогнулись, он упал и вытянул ноги. Восторгу публики не было конца. На арену полетели конфеты, цветы, бурдюки с вином, а матадор галантно раскланивался и бросал все обратно. Ему присудили оба бычьих уха, что означало полное признание.

«Жестокое занятие, правда?» Так говорят все мои друзья, когда речь заходит о бое быков. Конечно, жестокое. Но я что-то ни на одном лице не заметил сострадания к животным, даже когда им наносили раны пиками, стрелами и шпагами и они умирали. Только двое молодых альбиносов из какой-то северной страны — видно, не привыкшие к подобным зрелищам — покинули корриду, да и то после того, как был убит четвертый бык. Казалось, им просто стало скучно. Кровь, когда она льется в течение двух часов, ни на кого уже не производит впечатления. А о детях и подростках и говорить не стоит. Все зрители с напряженным вниманием следили за матадором, восхищаясь его искусством или приходя в ярость от промахов. Возможно, я и ошибался, но мне все казалось, что публика еще чего-то ждет — может быть, чтобы жертвой стал кто-нибудь из матадоров. Двое действительно выронили плащи и убежали с арены. Один успел шмыгнуть в укрытие, другой перемахнул через барьер за секунду до нападения быка. Публика взревела. Но это был не рев сочувствия, а рев разочарования — ее лишили еще одного острого переживания.

В бое быков много жестокого, много крови; но жестоки ли те, кто смотрит на это с таким удовольствием?

Я, что называется с пеленок, наблюдал, как в деревне режут скотину: в день св. Георгия — барашка, а на рождество — поросенка. Когда мне исполнилось семь лет, меня заставляли помогать деду, и тогда я вблизи видел, как в поросячье горло вонзается нож, как начинает хлестать кровь и животное умирает, но я никогда не испытывал при этом ни страха, ни жалости. Приходилось мне заниматься и «акушерством» — помогать рожать овцам, а ведь я тогда был один в поле. Сейчас я ни за что на свете не согласился бы присутствовать при родах: мне кажется, что в этом акте есть что-то сверхъестественное, неэстетичное, постыдное и даже страшное. А ведь в десятилетнем возрасте я вместе с другими спокойно смотрел, как рожали коровы, кобылы, овцы и кошки, потому что каждое рождение означало «благодать». Особенно я радовался, если ягненок рождался беленьким или пестреньким, с нетерпением дожидался, пока овца его оближет — снимет с него «рубашку», — и скорее уносил в дом.

Да что там, меня научили резать кур и другую домашнюю птицу. Родители не выносили крови и пользовались моей детской жестокостью, а мне это «занятие» казалось развлечением. А если бы меня приучили убивать людей и жечь дома? Вероятно, я и это бы делал… Всем, кто вырос в селе, знакомо детское язычество.

Древнемексиканский император Монтесума вел войны с соседними народами не ради захвата земель и грабежа, как делали это другие завоеватели, а ради пленных. К ним относились заботливо, некоторое время хорошо одевали и кормили, а потом вырывали у них сердце, чтобы принести его в жертву богам.

А в наше время разве не восхищаются детективными кинофильмами, в которых показывают страшные убийства? В некоторых западных странах нередко с целью рекламы предварительно сообщают, что в зале будет врач, готовый оказать первую помощь. И на жестокости делают бизнес. Но жестоки ли люди, которые смотрят эти фильмы? Конечно, нет. Им отвратительны убийства, и тем не менее они идут смотреть. Увы, люди ко многому привыкают — и к добру, и к злу. И, что хуже всего, часто принимают зло за добро, а добро за зло — все зависит от того, к чему их в жизни приучат.

Перевод Татьяны Колевой.

Рамадан Таиров, наш увенчанный лаврами маэстро, признанный «царь кларнета» не только родной деревни, но и всей Добруджи, вот уже целую неделю голодал, и появилась реальная опасность, что голод этот перейдет в хронический. Как все знаменитости, попавшие в бедственное положение, он пытался утешиться, вспоминая славное прошлое. А оно действительно было славным. Рамадан был известной личностью в нашем крае, не было ни одного дома, от самого бедного до самого богатого, где бы он ни побывал. На свадьбах, на крестинах, товарищеских вечеринках, именинах, престольных праздниках — всюду он был душой веселья. О волшебной силе его искусства ходили легенды, и эти легенды были не выдумкой, а сущей правдой. Так, например, один из братьев Богдановых, веселый малый с нежной и романтической душой, за короткий срок промотал свою долю богатства, продал ферму и пошел побираться под звуки Рамаданова кларнета, а богатый турок из соседнего села у нас на глазах спустил все до последней копейки, не оставив денег даже женам на паранджу. Больше того, один крупный начальник из города махнул рукой на карьеру, вкусив сладкого яда Рамадановой музыки. Я уж не говорю о всяком простом народишке, который спивался и шел по миру. И все из-за этой колдовской музыки.

Не так-то легко было Рамадану вскарабкаться на вершину славы. В прежнее время точно так же, как теперь, в искусстве было немало представителей так называемого серого потока. Только в отличие от некоторых своих преемников они не стремились к ответственным постам и не утруждали себя саморазоблачениями, ибо понимали, что любой поток, пусть даже самый серый, — это та же река, а реки никогда не текут вспять. И следовательно, чем выше стоит представитель упомянутого течения на иерархической лестнице искусства, тем больше серой воды он льет в свой поток. Но хотя тогда представители серого потока понимали эту элементарную истину и не бросали камней в собственное серое болото, они тем не менее не отличались скромностью и не желали примириться с успехами более одаренного коллеги. Они завидовали Рамадану, ненавидели его и пытались оклеветать — правда, не пришивали аморалку или политическое дело. Дошло даже до того, что они попытались помериться с ним силами — известно, что, чем меньше у человека таланта, тем больше у него самомнения — и во время праздников первыми начали вызывать его на состязание. Сначала Рамадан из скромности, а может быть, из гордости отказывался, но соперники не оставляли его в покое, и в конце концов он вынужден был принимать вызовы. А каких только «перчаток» ему не бросали (тогда искусством занимались тоже все кому не лень): и болгарских, и турецких, и цыганских, и татарских, и румынских!.. Явился даже серб, недавно переселившийся в наш край, а за ним — армянин. Так что Рамадан должен был побивать противников не только своей, цыганской, музыкой, но и их, национальной, то есть сражаться вражеским оружием. Эти победы давались ему без особого труда: достаточно было Рамадану сыграть одну только мелодию, и публика объявляла его лауреатом.