Ивайло Петров - Избранное

Чем больше росла его слава, тем крупнее асы приезжали помериться с ним силой. Наконец явился сам Шукри, турок из Делиармана, с бычьей шеей и грудной клеткой, вмещавшей не менее десяти кубиков воздуха, способный дуть не в один кларнет, а в трубы целого духового оркестра. Шукри считался первым кларнетистом всей Восточной Болгарии. И не напрасно. Те, кто слышал, как он играет, рассказывали, что при звуках его музыки деревья пускались в пляс, а черепица на крышах подпрыгивала, как при землетрясении. Вообще ему создали такую рекламу, что можно было подумать, будто Шукри повсюду содержал клакеров. Да и сам он, как древнегреческий бог Пан, открыто гордился своей игрой и искал достойного соперника, чтобы, померившись с ним силой, раз и навсегда доказать, что он великий музыкант. И как Пан, обуреваемый чрезмерным самомнением, вызвал на состязание своего коллегу Аполлона, так и Шукри вызвал нашего Рамадана. Состязание состоялось в день св. Димитрия на просторной поляне близ города Добрича. Вокруг на большом расстоянии не было ни одного дерева, и мы не смогли проверить, пустились бы они в пляс или нет, зато мы хорошо видели, что, когда Шукри дул в кларнет, от него с такой силой брызгало слюной, что стоявшие в первых рядах вынуждены были отбегать в сторону и утирать лица платками.

В древнегреческой легенде рассказывается, что, когда победитель в состязании — Аполлон — ударил по золотым струнам своей кифары, полились такие величественные звуки божественной музыки, что зачарованные слушатели буквально онемели и даже природа погрузилась в глубокое молчание. В случае с Рамаданом все произошло наоборот. Когда он задул в кларнет, тысячи слушателей различной национальности, в том числе и жюри, защелкали пальцами, как кастаньетами, завопили, затрясли плечами и впали в такой экстаз, что даже тряпье на них заплясало. Победа была присуждена Рамадану, и с тех пор он стал для нас тем же, чем Армстронг был и есть для джазовой Америки. Так на этом состязании Рамадан на глазах у всех утер нос тогдашним представителям серого потока в музыкальном искусстве.

За свою жизнь он удостоился множества почестей и наград, сиживал за одним столом с очень богатыми и именитыми особами, но, как истинный артист, так и остался лишь при своем кларнете, жене и шестерых пацанятах. В свое время он хотел иметь дочку, и в погоне за ней с артистической небрежностью наплодил столько детей, что теперь не мог с уверенностью сказать, сколько их: тринадцать или пятнадцать и кто от какой жены. Одно он знал твердо: все четыре жены рожали ему одних мальчишек. Шестеро (три от второй, один от третьей и два от последней, Мусы) жили вместе с ним, а остальные (не то шесть, не то восемь) куда-то пропали.

Сейчас маэстро, закутавшись в тряпье, сидел или лежал в глубине халупы, курил краденый самосад, который сам крошил ножиком на треногом табурете, и с чувством оскорбленного достоинства размышлял над тем, как черствы и неблагодарны люди. Его обострившееся воображение вновь водило его по домам тех богачей, которых он считал своими должниками. Когда-то они могли явиться к нему в любое время, в холод и непогоду, чуть ли не силой вытащить из теплой постели, даже когда он был болен или очень устал, и заставить играть на кларнете; случалось, он играл, надрываясь, по целым ночам, а они пили, ели и веселились в собственное удовольствие. Измученный голодом, он то принимал решение пойти постучаться в их ворота и попросить христа ради, то вновь обретал надежду, что они сами о нем вспомнят в такое голодное время.

К тому же время было «пустое» — между поздней весной и ранним летом, когда прошлогодние запасы кончаются, а до нового урожая еще далеко.

Обычно «пустое» время не означало голода, а лишь напоминало об экономной трате продуктов в ожидании первой зелени. Но крестьяне в это время дрожали над каждой крохой, спускали с цепи собак, чтобы отпугнуть непрошеных гостей, и не очень-то высовывали нос за ворота. И все же цыгане ходили по деревне и попрошайничали. Разные шавки и барбосы набрасывались на них с верноподданнической самоотверженностью, будто хотели не просто выгнать за ворота или в крайнем случае схватить за шальвары, а разорвать на части.

Обыкновенно цыганки входили во двор вдвоем, с беспечным видом вертя в руках огромные палки — одна левой рукой, другая — правой. Делали они это с такой виртуозной быстротой, что палки в их руках превращались в вертящиеся пропеллеры. Большинство хозяев прятались, были и такие, что прогоняли с порога, говоря: «Убирайтесь, ничего у нас нет», на что цыганки отвечали: «Будет, родненькие, все у вас будет!» — и шли к следующим воротам. Хозяева побогаче и поумнее к таким цыганкам относились как к добрым предсказательницам и никогда не отпускали их с пустыми руками. Они знали, что цыгане, как домашняя скотина, умеют предсказывать погоду, а тем самым и виды на урожай; если цыганки ходят в «пустое» время, просят подаяния и говорят: «Будет, родненькие, все у вас будет», значит, урожай действительно будет богатым, и они в свое время скажут: «В этом году и цыганам перепало».

В урожайные годы цыгане жили как аристократы, предсказавшие собственное благополучие, предавались барской лени, крикливым сварам и безудержному веселью. В страдные дни, пока мы, от мала до велика, гнули спины на поле, изнемогая от зноя и жажды, они полеживали в тенечке или искали друг у друга в голове, а дождавшись вечерней прохлады, отправлялись в деревню, чтоб выклянчить что-нибудь у старух, оставленных «сторожить дом», и вернуться, пока солнце не село.

В это же время возвращались и мы с поля: пешком или на телегах, с мотыгами, косами и серпами, с натруженными ладонями и сбитыми ногами. Дорога шла мимо их выселок, и мы, несмотря на усталость, всегда останавливались посмотреть и послушать.

Мазанок было около тридцати: одинаковые, небеленые, с большой дырой спереди вместо двери и поменьше сбоку — вместо окошка; поросшие сверху густой высокой травой, они стояли рядком, без дворов и садиков, без единого плодового деревца; между мазанками паслись где осел, а где привязанная к колышку лошадь, до того унылая и тощая, что выпиравшие позвонки напоминали зубья пилы; случалось, возле самого летнего очага (чтобы был на виду и не убег) топтался спутанный веревкой гусь, наверняка краденый; на закопченном очаге в еще более закопченных котелках что-то кипело и булькало, а рядом, прямо на голой земле, сидели цыганки в пестрых шальварах и платках — их яркие лохмотья кричали, вопили, верещали, как и полуголые цыганята, которые кувыркались тут же в пыли, награждая друг друга тумаками и почесывая покрытые струпьями головенки (их стригли теми же ножницами, что и овец); мужчины сидели на «порогах» одной ногой в мазанке, другой наружу, курили огромные, скрученные из желтой оберточной бумаги козьи ножки, время от времени покрикивали на ребятню и непристойно бранили жен…