Ивайло Петров - Избранное

— И все же ваше воображение не питается одними фантазиями?

— У меня есть определенный жизненный опыт и, как я уже говорил, полно профессий. Первой моей профессией, кажется, было акушерство. Шести- или семилетним ребенком я уже помогал овцам рожать в поле, так что одна из самых сокровенных тайн бытия мне известна еще с дошкольного возраста. В том же возрасте бабушка научила меня вязать на спицах, а дедушка — запрягать лошадь и мастерить царвули. В гимназии я научился писать шпаргалки на бублике, до чего сегодняшние ученики наверняка не сумели додуматься. В казарме я видел, как ротный командир заставлял нескольких солдат есть собственных вшей, чтобы приучить парней к чистоте и порядку. Бывал бит неоднократно разными фельдфебелями и в казарме. Вычистил миллион клозетов, несколько раз обмерил ротную казарму спичкой. Однажды дошел до цифры 22 834, а прапорщик мне не поверил, так что пришлось вновь обмерять все помещение. Во время войны меня заставляли ночью стоять на посту у какого-то бункера посреди поля. Каждый вечер мы с приятелями бросали жребий, кому идти на пост, и каждую ночь шел я, потому что я был холостой, а у них были дети. Там меня трижды чуть не убили. Там же я попал в немецкий плен на десять дней, и от страха, что меня убьют или увезут, я убегал и скрывался по две-три ночи в голой Сухой планине. На фронте в Венгрии я считал трупы убитых, чтобы дать сведения в штаб. Как-то ночью заблудился в поле, и нужно было перескочить через какой-то узкий канал. Я был уже в воздухе, когда с той стороны кто-то тоже решил перепрыгнуть. Мы столкнулись в воздушном пространстве и шандарахнулись в воду. Обнялись, а когда увидели, кто есть кто, чуть не умерли со страху. Хорошо, что оружие намокло, а то мы бы перестреляли друг друга. А через несколько дней, наверное, тот же немец поливал меня из автомата, когда я залез на телеграфный столб исправлять проводку. Пули впились в столб между пальцев, и я рухнул на землю, чуть не померев от разрыва сердца. Собирал я чужие окурки и курил их, пряча в кулаке. Писал даже книги. Не был императором и не жил в императорском дворце, но мне кажется, если меня командировать на некоторое время в Аддис-Абебу, я смог бы написать повесть о негусе, причем от первого лица. Таким же образом могу написать повесть и о царе Круме, если меня оденут в его доспехи и позволят отрубать руки кое-кому из современных жуликов или лгунов. Чтобы прочувствовать атмосферу… Вы считаете, что после всего этого мне нужно гоняться за разными там прототипами, ситуациями и сюжетами? Что мне нужно, я всегда могу вообразить.

— В первые годы вашего творческого проявления существовало убеждение, что вы работаете медленно и мучительно. Так ли это?

— К сожалению, нет. Именно в первые годы я писал очень быстро. Первую свою книжку рассказов написал примерно за два месяца. «Нонкину любовь» писал для газеты «Народна младеж». Писал подвал и утром относил в редакцию. И так пятьдесят или пятьдесят два дня. Благо тогда я жил всего в трехстах метрах от редакции. «Мертвую зыбь» закончил приблизительно за пять месяцев. Половину «Маленьких иллюзий» написал на салфетках в Клубе журналистов. «Авария» отняла у меня один отпуск у моря. Начал я ее в Созополе и почти закончил в Варне, поэтому повесть и хватил солнечный удар. «Перед тем как я родился» написал за один месяц в Берлине. Перерывы между книгами, правда, были очень большими. От первой моей попытки до «Крещения» — почти десять лет, от «Нонкиной любви» до «Мертвой зыби» — пять. Эти длинные паузы вызваны отнюдь не требовательностью к себе, просто я думал, литературная работа мне не по плечу. Но всякое зло — во благо. Сейчас думаю, что эти годы не пропали даром. С одной стороны, я не слишком надоедал читателям, а с другой — сократил ужас быть автором еще десятка подобных книг. А как быстро и легко я их писал когда-то… Впрочем, у меня есть еще две повести дома. «Разлиты по бутылкам» они шесть, семь, восемь лет назад. Страшно откупоривать. Может, они уже превратились в уксус…

Беседу с Ивайло Петровым вел Стефан Великов

Перевод Виктора Ерунова.

Отец мой, как почти все представители нашего рода, не отличается большим умом, но первую значительную глупость он совершил в шестнадцать лет и два месяца. Справедливости ради я тут же должен пояснить, что, к его чести, которая впоследствии стала и моей, в этом повинны мои дед и бабка. В одно прекрасное утро бабка вошла в конюшню, где отец, выгребая навоз, пытался отодрать овода, впившегося в кобылий зад, прошлепала босыми ногами прямиком через кучу навоза к яслям, выдернула соломинку и принялась ковырять в зубах. Зябко поеживаясь в легкой безрукавке, она отрыгивала луковой похлебкой и умильно посматривала на сына, который то ли не видел ее, то ли притворялся, что не видит. Потом вдруг сказала:

— Петр, нонешней зимой мы тебя женим!

Отец повесил скребницу на гвоздь и вышел из конюшни. Он так устыдился слов матери, что заявился домой после полуночи. Бабке с дедом было мало дела до его дурацкой стыдливости, им до зарезу требовалась еще одна пара рабочих рук. Жених был готов, оставалось только решить, к кому засылать сватов.

Бабка, как всякая женщина, была высокого мнения о своей фамилии, дед же был чистой воды реалист. Он не тешил себя пустыми иллюзиями и сразу заявил, что сноху надо брать из чужого села. Но бабка вдруг ударилась в амбицию. «Видали чудака: погнался за ломтем — целый хлеб потерял. Да наши деревенские девки хоть сейчас в очередь выстроятся у ворот!» Целый месяц ходила она из дома в дом, все село обошла, но все без толку. Под конец, изнемогшая от хождений, бабка заявила деду, что во всем селе нету девки, которая годилась бы им в снохи. Ей и в голову не пришло, что односельчане тоже были не ахти какого мнения о нашем почтенном семействе. Дело кончилось тем, что пришлось обратиться за помощью к Гочо Баклажану.

Этот человек прожил долгую жизнь и умер нелепой мученической смертью. Бедолага свалился в заброшенный полевой колодец, и никто не знает, сколько времени он сидел там голодный, теша себя напрасной надеждой, что его вызволит случайный прохожий. Провидение наказало Гочо за все зло, причиненное им сотням мужиков и баб — за все те помолвки и свадьбы, которые он улаживал когда по своему почину, а когда по просьбе потерпевших. Не скрою, узнав о его кончине, я испытал сильное чувство злорадства. Я и по сей день уверен, что он главный виновник моего появления на белый свет. Не будь Баклажан таким мастаком находить каждому пару, отец мой своими силами ни за что бы не справился с этим делом. В ту пору, о которой идет речь, он уже ходил на посиделки в роли «оруженосца» парней постарше, людей бывалых. В его обязанности входило отгонять здоровенной дубиной злых псов, он вваливался в дом последним, отразив все их яростные наскоки. Пока другие парни сидели возле своих девушек и время от времени, улучив момент, запускали руки им за пазухи, отец пошмыгивал носом в дальнем углу, вытирая спиной стенку и боясь поднять глаза, как бы кто о чем-либо не спросил. В ту пору, когда у деда и бабки созрело решение женить его, он умел дразнить деревенских собак, умел завязывать очкур [5] Очкур — матерчатый пояс, часть болгарского национального костюма. — Здесь и далее примечания переводчиков. шаровар и вытирать нос рукавом антерии [6] Антерия — крестьянская верхняя одежда на ватной подкладке. . Но, как сказал Сенека, желающего судьба ведет, а нежелающего — тащит. Бабка и дед, не откладывая дела в долгий ящик, пригласили в гости Гочо Баклажана. Тот был человеком догадливым и после первой чарки безапелляционно заявил: