Ивайло Петров - Избранное

Отец нахлобучил каракулевую шапку, надел полушубок, с помощью деда взгромоздился на кобылу. Он уже взял в толк, что предстоящая женитьба — дело нешуточное, и, чтобы почувствовать себя настоящим мужчиной, всю дорогу старался думать о моей матери. Но сколько ни силился вызвать в воображении ее образ, ему мерещилась только белая перламутровая пуговица, которую он успел разглядеть при первом знакомстве. Эта белая пуговица возникала на черной гриве кобылы, она все росла и росла, а сделавшись величиной с тарелку, исчезала. И отцу вдруг подумалось, что скоро его женят на пуговице и заставят с ней жить. Предаваясь таким волнующим мыслям и переживаниям, отец не заметил, как доехал до Могиларово. Он отыскал дом Каракачанки и остановился у нее.

Та уже обо всем договорилась. Свидание моего отца с матерью должно было состояться на посиделках у ее соседей. Уговор был тайный, но это не помешало всем молодым могиларовцам быть в курсе дела, что в такой-то день такой-то парень из такого-то села придет на свидание с Берой Георгиевой.

Нельзя сказать, чтобы могиларовские парни проявляли особый интерес к моей матери, но они были ревнивы от природы, им не нравилось, что к матери моей сватается чужак, и они решили устроить ему номер. Тем самым могиларовские парни наглядно показали, что они в грош не ставят принцип мирного сожительства двух сел с разными нравами и обычаями. Как считают мои односельчане, могиларовцы были настолько пропитаны местническим духом, что если бы, не дай бог, они владели атомной бомбой, то без колебаний нажали бы красную кнопку, чтоб навсегда стереть наше село с лица Добруджи вместе со всеми собаками и блохами.

У Каракачанки был сын, молодой парень, ему-то она и наказала доставить отца в общество моей матери. Вдвоем они отправились на посиделки. Хозяйка дома и девушки встретили их приветливо, доброжелательно. Девушек было семь. Сидя вокруг керосиновой лампы прямо на полу, на рогожах, они занимались рукодельем — пряли, вязали, вышивали.

— Садись, парень, гостем будешь! — сказала хозяйка и уселась на свое место в углу, откуда ревниво следила, чтобы молодежь не позволяла себе вольностей.

Тогдашние матери воображали себе, будто молодые, собравшись вместе, непременно начнут заниматься недозволенными вещами, они относились к возвышенной любви с редкостным недоверием, будто кто-то начинил их головы теориями в духе Фрейда. Слава богу, наша эпоха полностью опровергла их отсталые взгляды на отношения между молодыми людьми женского и мужского пола.

Отцу моему положено было сесть возле моей матери. Предвидя это, она выбрала себе укромное местечко между стеной и деревянной кроватью. Да только где ему было распознать ее среди остальных девушек! Взгляд его случайно упал на зеленое платье с белыми перламутровыми пуговицами, и он, зажмурив глаза для пущей смелости, опустился на рогожу возле девушки в зеленом. Он сидел чуть ли не спиной к ней и молчал, словно набравши в рот воды, однако же его поступок всех удивил. Девушки знали, что «прасол» пришел на посиделки ради Беры, и вдруг — вот тебе раз! — он намеревается флиртовать с другой. Но вместо того чтобы осудить его поступок, они пошушукались и пришли к выводу, что человек «с его положением» может себе разрешить любую вольность. Так повелось испокон веку, так будет и впредь! Подружки, известно, завидовали моей матери и втайне питали надежду, что «прасолу» приглянется одна из них. Сын Каракачанки, подсевший к моей матери, чтобы подготовить ее к встрече, смекнул, что вышло недоразумение, и тут же вмешался:

— Петр, иди сюда, мне надо тебе кое-что сказать!

Отец с облегчением встал и уселся между ним и моей матерью. Он уже было решил, что и на этот раз удастся избежать любовного объяснения, как вдруг, к его величайшему удивлению, сын Каракачанки обратился к моей матери со словами:

— Бера, займи гостя, а я схожу на другие посиделки!

Таким образом мой отец наконец-то очутился возле суженой. Эту минуту можно считать роковой не столько для него, сколько для меня. Дальнейший ход событий привел к моему появлению на белый свет. К сожалению, я не мог этого предотвратить, поскольку представлял собой несуществующую идею в ее зародыше. Спустя годы я с основанием задал вопрос, кому и зачем понадобилось осуществлять эту идею, но было уже слишком поздно.

Тут мой будущий родитель принялся потеть вовсю, пошмыгивать носом и вытирать его рукавом. Это приличествующее молодому человеку его возраста занятие отняло примерно с полчаса, лишив его возможности перемолвиться словом с будущей женой. В ее глазах он выглядел сопливым мальчишкой в каракулевой шапке (мать была двумя годами старше отца), но ей и в голову не пришло отшить его. Мать моя в девушках отличалась деликатностью обращения, особливо с парнями помоложе, кроме того, она была не из тех, кто тешит себя пустыми иллюзиями. (Мать не только не верила, но и в мыслях не допускала, что ее ухажер — прасол.) Несмотря на то что она была гордячка, ей пришлось первой начать разговор с будущим супругом.

— Что нового в вашем селе? — спросила она.

— А ничего! — ответил отец. — Чему еще быть? Снег.

— Снегу-то и у нас выпало предовольно, — вела дальше беседу мать. — Как же ты добрался сюда?

— Да на кобыле! — сказал отец и умолк.

Снежная тема оказалась слишком краткой. Будь у моего отца более развитое воображение, как, например, у современных докладчиков, он бы мог воспользоваться случаем и доказать, что снег в их селе, благодаря неустанным заботам его односельчан, намного лучше могиларовского; он мог бы также дать совет, как улучшить качество снега, или по крайней мере предложил бы организовать обмен опытом по этому вопросу, поскольку снег, если подходить к делу серьезно, играет важную роль в сельском хозяйстве: зимой, точно теплое одеяло, укрывает посевы, а весной обеспечивает их влагой. Но отец молчал, помимо всего прочего, и из скромности: он боялся сказать будущей супруге комплимент, чтобы случайно не обидеть ее, и вообще он не был пустословом и бабником, качеств этих я — к худу ли, к добру ли — не смог унаследовать. В его годы я вовсю приударял за одной моей одноклассницей, у которой была неплохая фигурка и невероятно уродливый нос. Другие ребята из нашего класса наперебой уверяли ее, что она самая способная и умная девушка во всей гимназии, а я почему-то уцепился за ее нос и взахлеб восхищался этим творением природы, форма которого напоминала странную смесь между морковкой и перевернутой лодкой. Я посвятил ему шесть писем-од, и девица в конце концов предпочла меня остальным ухажерам. Порой, за неимением более достойного объекта, я впадал в восторг при виде кривого зуба и принимался твердить, будто кривые зубы придают женщине особую прелесть, я уверял, что питаю к ним неизлечимую слабость. В общем, я не скупился на комплименты, однако же ни разу не позволил себе сказать какой-нибудь женщине, что она скорее умна, чем хороша. Такие оскорбления в адрес прекрасного пола были не в моем стиле. Да, но отец мой в этих делах смыслил мало, и я до сих пор сожалею, что в тот вечер не имел возможности поделиться с ним опытом. Я бы без труда доказал ему, например, что настоящий мужчина видит в женщине прежде всего источник наслаждения, а затем уже — не знаю что. Но отец, видимо, придерживался другого мнения о женщинах, или же просто у него не было мнения, а к тому же моя мать внушила ему чувство восхищения своей скромностью.