Ивайло Петров - Избранное

Она и впрямь вела себя на редкость скромно, да иначе и быть не могло. Как у всех болгарок тех времен, у нее было только и богатства, что девичья честь. Ей, правда, хотелось, чтобы кто-нибудь лишил ее этого сокровища, но так, чтобы общество не сочло ее легкомысленной. За все время она только раз уронила клубок пряжи и, кинувшись его поднимать, довольно осязаемо прикоснулась бедром к колену моего отца. Тот дернулся, как ошпаренный, он не допускал и мысли, что веретена, носовые платки и сумочки использовались женщинами всех времен и сословий как самое надежное средство сближения и заигрывания с мужчинами. Откуда он мог знать, что Отелло задушил свою жену из-за того, что она нечаянно уронила носовой платок. Наоборот, отец мой поверил, что мать уронила клубок невзначай, он даже подосадовал на нее за нерасторопность, насупился и отодвинулся подальше. К концу посиделок он все-таки глянул на ее руку, и она пришлась ему по душе: увесистая и загрубелая, рука, казалось, была создана для серпа и мотыги. Глядя на нее, отец невольно подумал: «Ничего, годится!»

Этим невысказанным, идущим от души комплиментом началось и завершилось любовное объяснение отца с матерью.

На посиделках были и другие парни. Одни подсаживались к девушкам, другие стояли, как сторожа, с нескрываемой ревностью посматривая в сторону моего отца. Один пастух, здоровенный детина с густыми, сросшимися над переносицей бровями, буквально поедал его глазами. Пастух этот раньше частенько подсаживался к матери, но серьезных намерений не высказывал. Она принимала знаки его внимания благосклонно, он был куда смелее моего отца, а вот сделать ей предложение не догадался. И теперь матери выдался удачный случай натянуть ему нос, дать понять, что соперник его прибыл с серьезными намерениями. Войдя в роль, мать как бы случайно обронила несколько слов о том, что некоторые парни не в пример кое-кому не бродят по лесу, а предпочитают заниматься более солидным дельцем, зашибать деньгу. Пастух особым умом не отличался, но был не в меру честолюбив, как все могиларовцы. Он взял в руки свою трость и вышел.

Час спустя отец, направлявшийся к Каракачанке на ночлег, испытал на своей шкуре крепость этой трости, сработанной по тогдашней моде, — трость представляла железный прут толщиной с мизинец, она заканчивалась внизу небольшим утолщением в виде шарика, верхний же конец был изогнут, чтобы можно было носить трость на руке. Это было великолепное оружие, заменявшее местным парням и шпагу, и саблю в деле защиты своей чести и достоинства и отражения набегов чужеземцев.

Верзила подстерег отца возле двора Каракачанки и без обиняков спросил, зачем это он, незваный, заявился в Могиларово. Отец промолчал, поскольку ему и самому не очень-то было ясно, зачем он приехал. Соперник принял его молчание за высокомерие преуспевающего торговца и решил навсегда избавить его от этого порока, присущего людям высших сословий. Размахнувшись, он одним ударом железной трости сбил отца с ног.

— Признавайся! — ревел пастух, дубася его по чему попадя.

Отец и рад был признаться, да не мог, у него перехватило дыхание. Сжавшись в комок, он катался по снегу. Он думал, что глупо ввязываться в драку из-за женщины, как поступали до него многие гениальные, но наивные мужчины, и предпочитал умереть в философском смирении, чтобы никто не мог сказать, будто он пал жертвой бабьей юбки, даже если это юбка его будущей жены. По мне, это был единственный разумный поступок, совершенный отцом за всю его жизнь.

Новый полушубок, который произвел столь неизгладимое впечатление на могиларовских девок, полопался, вся шерсть вылезла наружу. На снегу валялось несколько жалких клоков — это было все, что осталось от каракулевой шапки. Пастух поднял один клок, тщательно вытер свою железную трость — и был таков.

Поздно ночью сын Каракачанки, возвращаясь с посиделок, наткнулся на моего отца, который отдавал концы. Он позвал домашних, и они, водрузив жалкое подобие отца на сани, доставили его к нам домой. Он был избит до полусмерти, и, судя по его тогдашнему состоянию, трудно было допустить, что он станет моим отцом. Видно, судьба намеревалась поручить это дело другому.

Отца завернули в свежие овечьи шкуры и положили у очага. Бабка не сомневалась, что он умрет, и по несколько раз на дню принималась вслух его оплакивать. Она сочиняла самые горячие устные послания своим умершим детям и всем покойным родичам и уполномачивала моего отца доставить эти послания на тот свет. В ее причитаниях можно было уловить нотки зависти к пребывающим на небе. Заверив их, что она и дед живут здесь, на земле, слава богу, ничего, кое-как сводя концы с концами, бабка не забывала добавить, что она тоже, видать, прибудет к ним собственной персоной отдохнуть от земных невзгод. Одним словом, была установлена прочная связь с потусторонним миром, и бабка частенько заглядывала в сундук, где лежала одежда, предназначенная для последнего пути.

Деду тоже было жаль первенца, но он держался, не впадал в отчаяние. Он предал земле троих, похоронит и четвертого, раз так на роду написано. Деда не на шутку волновал вопрос о полушубке. Ладно, за каракулевую шапку он откупится, скажем, двумя курицами, а как расплатиться за новехонький полушубок? Мало того, что он зарезал сразу двух овец — нужно было обложить потерпевшего их шкурами, а теперь, выходит, доведется зарезать еще пару овец? Это был полный разор. И ради чего? Ради какой-то снохи, которую он еще и в глаза не видал да и не увидит никогда!

Такие важные финансовые вопросы занимали деда, пока он хлопотал у амбара, выбирая сыну доски на гроб.

Только трое огольцов были до крайности довольны развитием событий. Они с аппетитом обгладывали мослы и путались под ногами у взрослых, с головы до ног вымазанные бараньим жиром.

После этого события связь между нашим селом и Могиларово оборвалась, а тут еще выпал новый снег, и дороги стали труднопроходимыми. Мать и не думала сохнуть по отцу. Даже когда до нее дошла весть, что он благополучно предал богу душу, она не испытала угрызений совести, не подумала о том, что сама своим поведением способствовала его переселению в мир иной. Более того, если верить могиларовским парням, она с тех пор стала задирать нос, вообразив, что раз мужчины из-за нее убивают друг друга, то стоит набить себе цену. Пожалуй, это была правда. Мать и впрямь гордилась, что стала центром внимания, поскольку один из ее ухажеров пожертвовал ради нее своей жизнью. Она была женщиной до кончиков ногтей, а настоящие женщины, как известно, ненасытно жаждут, чтоб мужчины приносили себя в жертву. «Жалко парня!» — вздыхала она время от времени, но в голосе ее звучало не сожаление, а напоминание о своих достоинствах. И когда по селу разнеслась молва о том, что верзила со сросшимися бровями ухлопал моего отца и за это его будут судить, мать моя не только не отвернулась от злодея, но даже стала явно благоволить к нему. Не то чтобы она позволяла себе вольности с ним — как и с остальными парнями, которые вдруг начали увиваться вокруг нее, — ей нравилось кокетничать, лукаво постреливать глазами. Одним словом, она стала подыскивать мне нового отца. И ее поиски, верно, увенчались бы успехом, если бы в один прекрасный вечер не нагрянул Гочо Баклажан. Он изрядно озяб в дороге, и нос его, как никогда, походил на синий баклажан. Дед Георгий и бабка Митрина целехонький час отпаивали его вином да ракией, пока он не пришел в себя и не поведал им о цели своего приезда.