Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Что поделаешь, если попался только он, да к тому же сам признался? — отозвался прокурор.

— По глупости попался.

— Извиняюсь, господин адвокат. Я полагаю, из-за честности.

— Браво! Это мне нравится! Вот видите, вы меня и успокоили! А теперь скажите, чем это пахнет?

— Этого и я не знаю, пока не закончится следствие.

— Ладно, ладно. Зато я знаю, и другие узнают, и все будет хорошо!

Урматеку встал. Он старался оттянуть время и сменить тему разговора. Пока Янку осматривал кабинет, Ханджиу с любопытством разглядывал его самого. Наконец-то перед ним стоял этот человек, о котором он столько слышал, и по преимуществу дурное. Хитрость, ум и некую изворотливость можно было разглядеть сразу, но вместе с тем (как это ни странно!) веяло от него и старомодной наивностью. «Чувствуется, — думал прокурор, — что этот человек мелко плавает, что он способен плести только домашние интриги с крестниками, племянниками, приятелями по застолью и доверчивыми боярами. Иногда ему удается спрятать концы в воду и перед правосудием, поскольку он знает толк в крючкотворстве и делопроизводстве. Но он нисколько не похож на человека, который расставляет сети широко, смотрит вдаль и не торопится вытаскивать улов. Одним словом, нет у него политической жилки! Но он славный — тут уж ничего не скажешь, — размышлял Ханджиу, — есть в нем что-то привлекательное. Он, должно быть, чрезвычайно приятен, когда к нему не питаешь недоверия, а он хочет быть тебе другом. И этот человек мог бы стать моим тестем, если бы я захотел!» — подумал Ханджиу, и это вовсе не показалось ему странным.

Заметив на тарелке, затерявшейся среди папок, два яблока, Урматеку решил, что Ханджиу сладкоежка, и вновь отметил про себя, что для своих лет прокурор толстоват. На этажерке с книгами ему бросилась в глаза бронзовая статуэтка, полузавернутая в бумагу, словно ее намеревались отнести в дом. Она действительно оказалась в кабинете случайно, это фигурка «Рыбачки», отлитая в какой-то из мастерских в Германии, но так грубо, что виден был незашлифованный шов на месте соединения двух половинок формы.

— Вы любите искусство, дорогой прокурор, как я могу заметить, — заговорил Урматеку.

— Очень! Особенно когда это высокое искусство! — ответствовал Ханджиу, гордо поглаживая «Рыбачку», весьма довольный тем, что ее заметили.

— Я тоже! Знаете, у меня дома, можно сказать, почти музей! Я уже лет двадцать собираю!

Янку с некоторым удивлением и любопытством услышал сам себя. Это была новая, необычная речь. Раньше он об этом никогда не заговаривал. Живя подле барона Барбу, он мало-помалу набрал разных вещиц и тут вдруг впервые решился об этом объявить. Наконец-то и он начал щеголять вещами из другого мира, который постепенно стал превращаться и в его собственный. Урматеку радостно огляделся вокруг, словно с успехом выдержал тяжелое испытание. Он действительно выдержал его с успехом — это было видно по тому, как воспринял его слова прокурор. Был доволен собой и Ханджиу, потому что Урматеку получил возможность оценить его утонченный вкус. Пусть Урматеку не станет его тестем, и тем не менее не мешает ему знать, что за человек прокурор Ханджиу, — как-никак приобретение статуэтки нарушало его бюджет месяца на два, и об этом догадывались все его коллеги.

Урматеку в конце концов рассудил, что все дела так и делаются: улыбаясь, спутанную нитку распутывают, а не разрывают. С Ханджиу они разговаривали по-приятельски, о Тыркэ Янку говорил не больше, чем нужно, и защищал его в меру. Вовремя он вызвал и тень министра, а в довершение разговора затронули тему искусства, как и положено истинным господам и аристократам. «На сегодня, — подумал Янку, — хватит и этого». А дальше он будет влиять на события не прямо, а со стороны. Но если понадобится, придет и еще разок, — молодой человек вполне приличный, не кусается, как это говорят, хотя класть ему палец в рот и не следует.

— Должен вам сказать, господин прокурор, — с некоторой торжественностью начал Янку, — что мне чрезвычайно приятно было познакомиться с вами. Я много слышал о вас хорошего. Сегодня я вторично буду говорить с министром и упомяну об этом! Мне было бы очень приятно видеть вас у себя в доме. Знаете ли — так, попросту, без затей, заходите как-нибудь вечерком посмотреть на мою коллекцию.

Урматеку крепко, по-дружески стиснул руку Александру Ханджиу. Хозяин почтительно и с удовольствием проводил гостя до двери. Судейский чиновник тоже подпал под обаяние уверенного в себе Урматеку. Стоя на пороге, Янку обернулся и, пользуясь разницей в возрасте, неожиданно сказал:

— Такой приятный молодой человек, а что делает с этим злополучным Тыркэ! — и закрыл дверь.

Ханджиу, которому только что все так нравилось, показалось вдруг, что его обокрали. Финал, заключение, без которого этот визит терял всякий смысл, принадлежал не ему, последнее слово оставил за собой Янку Урматеку.

А Янку, вернувшись домой и увидев хлопотливую кукоану Мицу и причитающую Лизавету, попрекнул обеих.

— Натворите всяких глупостей, а я изволь бегать, выручать! — сказал он, впрочем без особого раздражения.

Женщины не поняли тайного смысла, вложенного в эти слова Янку. Обе они, смотря на него, понимали только одно: он недоволен.

— Дело, как вам хотелось бы, просто так не пойдет! Придется и денег дать! Но не по-глупому, как вы это себе представляете, а со смыслом и тонко! — добавил он.

— Дам, крестный, дам, сколько понадобится, только бы просветлело вокруг нас! — запричитала Лизавета и, задрав юбку, полезла в карман, пришитый к нижней.

— Брось, баба! Оставь! Я сам все сделаю, а потом мы с крестником сочтемся. Не будет денег — даст мне расписку, не царскую голову отдает под залог!

Кукоана Мица успокоила Лизавету, заверив, что крестный сделает все как надо, и увела ее с собой на кухню.

В тот же день Тома, слуга Урматеку, смышленый паренек, пользовавшийся особым доверием Янку с тех пор, как прогнал со двора вернувшуюся домой собаку, поднимался на третий этаж гостиницы «Независимость», осторожно неся красиво упакованную коробку. Грязные деревянные ступеньки скрипели под его ногами на разные голоса. Зимой уже после полудня на лестнице было темно, и освещало ее лишь тусклое голубоватое пламя рожка с тяжелым запахом газа. Тома разыскивал обиталище прокурора. Как и Мотылек, Ханджиу принадлежал к тем румынам, которые, прожив долгое время в студенческой нищете по мансардам Парижа, стремились жить так же и в Бухаресте, избегая покойных одноэтажных домиков с виноградными лозами у входа. Они ютились под крышами немногих больших домов в центре Бухареста, где темнота, лестницы, запахи каменного колодца и уличный шум напоминали им Западную Европу и их свободную, восторженную юность. Тома получил строгий наказ лазать по лестницам, звонить и стучаться до тех пор, пока не найдет прокурора Ханджиу. Когда же найдет, то вручить коробку, визитную карточку и сказать: «Господин Янку желает вам приятного аппетита!» На чай ни в коем случае не брать, если будут окликать — не возвращаться. Тома выполнил все в точности! Урматеку был доволен, но не прошло и часа, как судебный пристав принес коробку обратно, не сказав при этом ни слова. Янку сначала удивился, потом поспешил открыть коробку. Десяток груш величиной с кулак, желтых, с восковым отливом, таких, какие продают только в лучших бакалейных магазинах и кофейнях, как были аккуратно положены в вату, так и лежали нетронутые. Урматеку почувствовал себя оскорбленным, а это означало, что он гневался. Этот мальчишка имеет нахальство учить его, как нужно себя вести, к тому же показывает, что ему. Янку, не следует быть слишком самоуверенным. Это было первое, что пришло Янку в голову. Однако посидев и поразмыслив, председатель управления государственными служащими успокоился и, припомнив все, что он знал о людях, решил, что прокурор — человек чрезвычайно честолюбивый, чего он, Янку, не учел, посылая не весьма дорогой подарок. Подарок был возвращен молча, а молчание можно истолковать по всякому. Поэтому Урматеку, не желая разубеждаться, что дары все-таки самый лучший путь к взаимопониманию, послал на следующий день коробку в два раза больше. На этот раз Ханджиу не позволил Томе удалиться. При нем открыв коробку, он полюбовался видом двух десятков груш и вернул их слуге, попросив поблагодарить хозяина и передать, что отец прокурора Ханджиу, учил его есть груши только тогда, когда они стоят две копейки ведро, а не среди зимы.