Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Доказательство выглядело неопровержимо, особенно когда на него было обращено внимание. Действительно, насколько Иванчиу знал Урматеку, трудно было предположить, что это он разодел Катушку в меха. Значит, она явилась не от Янку, чтобы испытывать Иванчиу неведомо ради какой цели. Таким образом камень с его души спал! Но все-таки зачем же она явилась? Другое, хотя и не такое страшное подозрение, зашевелилось у него в голове. Но как бы там ни было, лицо Иванчиу просветлело, и он изредка поднимал глаза и поглядывал на Катушку. Журубица поняла, что она сделала правильный ход.

— Да, да! Все так оно и есть, как вы думаете! — принялась уверять она Иванчиу, стараясь не упустить мгновения и не дать рассеяться впечатлению, какое произвело ее признание. — Я больше не желаю делать лишь то, что ему в голову взбредет! Должен и он когда-нибудь почувствовать, что и другие люди не дураки! И пусть не думает, что они все забывают!

Журубица отхлебнула из чашечки. Наконец-то Иванчиу уловил, куда клонит эта женщина. Все выглядело совсем не так, как предполагал он. Скорее всего она задумала отомстить Урматеку. Что там на душе у этой Катушки, это ее дело, но почему она вспомнила о нем? И с видом самым благодушным Иванчиу проговорил:

— Много чего бывало в жизни, но Янку мне старый друг.

Предусмотрительный купец не спешил Журубице навстречу, считая это опасным.

— Друг? Это он-то вам друг? — возмутилась Журубица. — Вы что, забыли, сколько он вам доставил неприятностей?

Журубица быстро перечислила понесенные Иванчиу потери — скорее предполагаемые, чем известные ей. На первом месте, конечно, был сад в Пьетрошице и поместье в Бэлэшоень, которые Урматеку незаметно прибрал к рукам. Однако Иванчиу, помня о тех барышах, которые он получил благодаря Урматеку, пропустил мимо ушей все эти доводы, но главным образом все-таки потому, что не понимал, чего Журубице надо. Тогда она поведала Иванчиу все, о чем узнала и что задумала. Объяснила как могла тот обман, который совершил Урматеку при покупке поместья. Сказала, что знает одного прокурора, который готов начать расследование по этому делу, но не для того, чтобы осудить Урматеку, заверила она Иванчиу, только чтобы припугнуть и умерить его аппетиты, а то он над всеми насмехается и никого не боится.

Изложив свои планы, Журубица стала понятней и ближе Иванчиу, затронув ту сторону его души, которой сам он давно уже не касался. Грози Янку что-то серьезное, он отмел бы все это с негодованием. Но раз Янку не грозил даже судебный приговор, то почему бы ему, Иванчиу, не отыграться и за тот страх, который он испытывал перед Урматеку, и за все насмешки, которые он всю жизнь терпел от Янку и от которых защищался только молчанием. Но, услыхав, что должна быть составлена бумага, где изложены будут все грехи Янку, и бумагу эту ему придется подписать, и вполне возможно, что Урматеку увидит ее подшитой к делу, Иванчиу вновь перепугался и заявил Журубице, что подписывать он ничего не станет.

Видя, что Иванчиу никак не одолеть своего страха, Журубица попыталась зайти с другого конца.

— Значит, не хотите держать Янку в ежовых рукавицах? Ладно! Тогда он вас будет держать в руках и будет вам в них несладко!

Угроза эта, случайно пришедшая Журубице на ум, немного расшевелила тугодума Иванчиу.

Держит его Янку в руках? Держит. Давно уже держит, поэтому Иванчиу так и боится всяких дьявольских выдумок Урматеку, которых и предвидеть-то никак нельзя. Чуть что придет в голову, он тут же вынимает письмо, где эта злосчастная смерть в лесу описана, и сует ему под нос! Сколько уж раз пытался он избавиться от этого письма! А что, если на этот раз и удастся?! Вроде бы это возможно! И впервые в жизни, не желая терять счастливого случая, Иванчиу доверился наконец, и доверился он Катушке. Со свойственной ей прозорливостью она старалась укрепить уверенность и поддержать счастливую мысль, которая забрезжила в тяжеловесных мозгах Иванчиу. Догадавшись, что сомнения вновь начинают его одолевать, Журубица тут же пресекла их:

— Ай-яй-яй! Чего о беде думать до времени? Если и ждать неприятностей, то в первую голову мне, а не вам, но господь милостив, глядишь, все и обойдется! Вот увидите, Янку сам прибежит с письмом да еще будет умолять о прощении!

Возбужденно шагая взад и вперед по тесной комнатушке, Журубица, охваченная радостью, даже не заметила, что порвала волан на своей шелковой юбке, задев подолом за щепу, наваленную у печки. Иванчиу, водрузив на нос захватанные липкими пальцами очки, писал донос на Урматеку. Время от времени он останавливался: вновь обуревали его сомнения, вновь одолевал страх, и он спрашивал Журубицу, когда он сможет получить долгожданное письмо.

— Как вызовет его прокурор, он тут же в штаны наложит и прибежит! — отвечала Катушка, не стесняясь крепкого словца, только бы вразумить купца.

Прошло несколько минут, и Иванчиу вновь отложил перо, охваченный теми же страхами и теми же опасениями. Журубица с отчаянием в голосе закричала:

— О господи! Да он на четвереньках приползет! А не явится сам, если будет под стражей, то письмо принесу я вместе с прокурором!

Успокоенный Иванчиу продолжал писать. Сбивчиво и нескладно рассказывал он, что и сам был среди тех, кто неофициально вкладывал деньги в закладную, что при ликвидации дела Урматеку отстранил его от дележа, что ему известно, как Янку подделал данные осмотра на месте расположения, что он, Иванчиу, никаких денежных претензий не имеет, но ради полной ясности и честности в деле излагает все это и подписывается полным именем: Иванчиу П. Кристу. Украсив свою подпись завитушками, он написал и адрес, поставил дату, потом подул на бумагу и, откинувшись, посмотрел на нее издалека. Журубица едва сдерживалась, чтобы не схватить ее…

Пробежав глазами донос, Катушка сложила его вчетверо, спрятала в муфту и, не задерживаясь ни минуты, ушла, бросив на ходу «до свидания».

Оставшись один, Иванчиу уселся за стол и, обхватив голову руками, стал думать, оплошал он или нет. И как в тот раз, когда Урматеку показывал ему это несчастное письмо, чудилось Иванчиу ощерившаяся и готовая броситься на него собака. Долго так сидел Иванчиу, но так и не решил, правильно он поступил или нет.

Прежде чем приступить к расследованию, прокурор Александру Ханджиу размышлял, что он приобретет и что потеряет, «замаравшись», как он выражался, этим делом. Как опытный юрист, на успех он не надеялся. Но если никто не будет ему мешать, во что он не очень-то верил, все обойдется гладко. Если же он даст ход этому доносу, а Урматеку закричит «караул», и на помощь ему поспешит барон, и вся эта история придется не по нраву консерваторам, то от такого скандала, возможно, пользы будет еще больше. В любом случае как прокурор он всегда будет на высоте своего служебного долга. Ханджиу не слишком интересовало, кто такой этот Урматеку, о женитьбе он уже не думал, и Амелику, танцующую на балу, вытеснила более доступная и соблазнительная Катушка. Если же эта история кончится скандалом, то кому-то и он пойдет на пользу, в первую очередь либералам. И хотя Ханджиу знал, что и шум и борьба разразятся за пределами его кабинета, что сам он будет лишен возможности во что-либо вмешиваться, но зато он радовался, что его мудрость пойдет на пользу либеральной партии, идеалы и цели которой он разделял. Консерваторы всегда были ему чужды и по сути своей, и по убеждениям. Особенно в последнее время, когда консервативная партия усилилась жунимистской фракцией [17] «Жунимя» («Молодежь») — сначала литературный кружок, потом и политическая группировка, занимавшая промежуточное между либералами и консерваторами положение. Основана в 1863 г. Титу Майореску (1840—1917), эстетиком, критиком и политическим деятелем. , Ханджиу окончательно утратил веру в этих бояр. Заниматься политикой ему запрещалось. Однако он полагал, что разбирается в ней, ясно видит, какова действительность, и знает, где пролегает нормальный и здоровый путь для общества. Кое-кто из новоиспеченных министров, не говоря уже о жунимистах, были и чужды и смешны ему: подумать только, господа с литературными и артистическими амбициями! Этот факт был для Ханджиу решающим! Литературой он никогда не увлекался, даже в студенческие годы, и однажды, посмотрев в Париже пьесу Гюго, твердо решил, что литература вещь совершенно бесполезная. Он и в грош не ставил адвокатов, особенно молодых, которые нашпиговывали свои защитительные речи выученными наизусть стихами, и почитал одного только известного цивилиста Стате Якомина, маэстро судейских словопрений, обладавшего строго юридическим умом и строившего свои речи лишь на основе статей закона, что не мешало ему быть широко образованным и начитанным человеком. Вечерами, когда Ханджиу уставал от дел, он с удовольствием перечитывал кодексы. Брал какую-нибудь статью, чаще всего гражданского кодекса, освежал в памяти ее содержание, потом закрывал глаза и мысленно начинал листать кодекс с самого начала. Казалось, он ощущал точное сцепление юридической логики и, когда добирался до нужной ему статьи, будто слышал щелчок взводимого курка. Для человека подобного склада, велеречивое ораторское искусство министров-жунимистов не имело никакой цены и ничего общего с установлением справедливости. Он предпочитал наглость Потамиани, играющего на заурядных интересах заурядных людей, и щедрые деньги либералов, которые они платили тем, кто работал на них. Вообще Ханджиу считал либералов единственной партией, которую всерьез могут сплотить ее политические идеалы, неважно, будет она в правительстве или в оппозиции. Потому-то он и решил в конце концов дать ход попавшему ему в руки делу.