Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Из всех законов, которые, как верила эта женщина, управляли вселенной, наивысшим и больше всего заставлявшим ее страдать был тот, который словами старинной пословицы гласил: «Как написано на роду, прими и счастье и беду!» Но кукоана Мица знала, что от предначертанного можно что-то выгадать, предусмотреть, обойти, исправить. А большего она и не желала. Ужасалась она по-настоящему только глядя в минувшее. Оглядываясь назад, она видела, как жизнь проходит перед ней в обратном порядке: дочка, муж, свадьба, сумасшествие отца, разорение семьи, детство. Это был путь, усеянный могилами, в которые кто-то обязательно падал. Таким должен быть и другой путь, пролегающий вперед, он тоже обставлен могилами, в которых рано или поздно обязательно окажется каждый из живущих. И кукоана Мица пыталась предугадать путь каждого из близких ей людей, но от этого начинала болеть голова, и она вновь возвращалась мыслями в то затишье, где была занята штопкой белья или разборкой комода, и, преклонив колени, тихо шептала: «Велик господи!», полагая, что чуть было не преступила мыслями предел дозволенного.

Предела этого ни мыслями, ни чувствами кукоана Мица преступить не хотела!

Урматеку давно понял, что жене его ведомо иной раз то, до чего никаким умом не докопаешься. А поскольку предчувствия ее вдобавок сбывались, он стал слепо доверять им. Но это вовсе не означало, что он считал кукоану Мицу умной! Избави бог! Она была чем-то вроде подсобной силы. И сила эта была тоже в его власти и служила ему верой и правдой, поддерживая и укрепляя его. Вот как, например, теперь ее наивное, но исполненное веры утверждение, что он победит, успокоило его и облегчило ему бремя забот.

В тишине со двора послышались чьи-то шаги. Идущих было двое: одни шаги были мелкие, торопливые, все время спешившие вслед за другими, более размеренными и тяжелыми, которые, однако, продвигались к дому неохотно, то приостанавливаясь, то снова устремляясь вперед. Урматеку и кукоана Мица вопросительно переглянулись. Не успели они перемолвиться словом, как увидели на пороге Катушку, — не стучась, вбежала она в стоящий нараспашку дом и торопливо пробежала по знакомым комнатам. Лицо ее осунулось, потемнело, взгляд застыл, глаза потускнели, — сомнений не было, случилось что-то ужасное. Очутившись в комнате, она вздохнула и, обернувшись назад, сказала в темноту, откуда только что появилась сама:

— Проходите, пожалуйста! Вот мы и пришли. Это здесь.

В круге света возник худой, низкорослый, неопрятно одетый человечек. Лицо его, от скул и до подбородка, было как бы стесано. Был он небрит, смущенно смотрел в пол, и благоухало от него кислым запахом винного погреба. По тому, как он моргал, тянул и заикался, сразу было ясно, что он едва-едва приходит в себя.

Катушка прерывающимся голосом произнесла несколько слов, как гром небесный поразивших Урматеку с Мицей:

— С Тудорикэ… несчастье!.. Он все видел! — и упала на стул.

Поначалу кукоана Мица смотрела на все происходящее с недоверчивым неодобрением. Из-под полуопущенных ее ресниц поблескивал острый недоброжелательный взгляд, в котором легко было прочесть пренебрежение к такой безрассудной и легкомысленной женщине, как Катушка. Урматеку же решил, что хотя о разрыве их еще не было сказано ни слова, Катушка, воспользовавшись запоем Тудорикэ, намеревается затеять грандиозный скандал. В любое другое время это бы только польстило его мужскому самолюбию, но теперь, когда они вместе с кукоаной Мицей были поглощены обдумыванием их семейного будущего, эта выходка его чрезвычайно разгневала.

— А ты кто такой? — негодующе набросился он на незнакомца.

— Геня Тонку.

— Ну, а дальше?

— Приятель покойника.

— Какого покойника?

— Господина капитана!

— Что? Тудорикэ! Что с ним? А ты не врешь? — громко заговорила Мица, не в силах поверить страшной вести.

— Помер, кукоана! — простодушно подтвердил Тонку.

— Ты его сам видел? — спросил Урматеку.

— Видел! — ответил тот.

— Что же случилось? Как это произошло! — дрожа, стала расспрашивать кукоана Мица.

— Да вот, — начал рассказывать Тонку, — я, господин капитан да еще двое приятелей собрались сегодня с утра пораньше. Сидели мы в одной корчме, где часто бываем, возле Пантелимона. Господин капитан пил, столько пил, сколько никогда в жизни не пил!

— Короче! — прикрикнул Янку.

— Сидели мы так, чокались да разговаривали и опять чокались, вы, сударь, и сами знаете, как оно все бывает, покуда господин капитан не вспомнил про своего отца. Тут он заплакал.

— Ну что же дальше? — нетерпеливо понукала его кукоана Мица.

— Заплакал и говорит, что отец у него больной, что не видел он его несколько лет и что он, господин капитан то есть, подлец, но он немедленно пойдет и навестит отца… Встал, значит, и пошел. Другие-то уже на ногах не стояли, а я, я его друг, я за ним следом! Шли, мы шли и дошли до Маркуцы.

— А потом?.. Потом что? — испуганно и нетерпеливо твердила Мица.

— Меня он у ворот ждать оставил. А сам в больницу вошел, потому как в военной форме. Ждал я его, ждал, да и заснул… Разбудили меня тычками фельдшера какие-то и орут во всю глотку: «Этот вот знает, потому как с ним вместе пришел!» Только я тогда ничего не понял.

— При чем тут смерть Тудорикэ? — закричала, выходя из себя, кукоана Мица.

— А вот при чем! — убежденно произнес Тонку. — Ведь отец у господина капитана, оказывается, того-с, сумасшедший! А нам откуда было знать об этом, никто нам ничего не говорил. А помешанные они и есть помешанные, чудится им всякое, ну и бесчинства разные творят.

Урматеку невольно поднял глаза на портрет Григоре. С пышными, тщательно расчесанными бакенбардами и веселой улыбкой на лице смотрел он, нарисованный углем, из угольной темноты на Янку.

Янку почудилось, что надвигается на всех них густая опасная мгла. А Геня Тонку под впечатлением увиденного в больнице рассказывал, будто все, что произошло, было еще у него перед глазами:

— Схватили они меня и повели, чтобы опознал я, значит, господина капитана! А сумасшедший-то веревками связан, воет, слюной брызгает. Про воров кричит, про грабежи, про золото, про подлость. А у господина капитана голова проломлена и кровь хлещет, это его помешанный об стенку треснул. И с мундира блестящие нашивки и медные пуговки сорвал.

Кукоана Мица, закрыв руками лицо, застонала:

— Замолчи, нечестивец, ты все выдумал!

Урматеку пристально смотрел на улыбающегося в раме Григоре, будто спрашивал: «Что же это делается, а?» Ему было не по себе от всего, что произошло, от того, что и сам он, и его семья лишились доброго покровителя, сделавшегося вдруг злым гением. Катушка, во второй раз выслушав эту историю, звучавшую теперь более связно, попривыкла к своему несчастью и несколько успокоилась.