Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Такое Янку даже в голову не приходило. Но ему показалось, что Журубица права. Какое-то тоскливое чувство заставило его ухватиться за эти слова. Ведь и вправду, произошло нечто ужасное! Но для кого? Для «энтих», для родственников его жены! Возможно, что самое большое горе — для кукоаны Мицы. А с ним самим стряслось что-нибудь? Покусились на его здоровье или имущество? Случилось что-то непоправимое, чему и деньгами не помочь? Нет! Денежки на пышные похороны он выложит, как бывало и раньше! Закажет для всех траурные платья, заплатит за все, до последней мелочи — и конец всему этому делу! Дочь у него здорова, дом полная чаша; заклад земли уже на мази, барон Барбу доверяет ему по-прежнему, даже Буби смотрит ему в рот, завтра вечером возле Куцит де Арджинт ждет его Пэуна, а кукоана Мица и Катушка верят в его счастливую звезду. Так где же оно, это несчастье? Нет у него никакого несчастья! Янку Урматеку сидел опустив голову. И думал, что Катушка вовсе не глупа. Успокоившись и вновь обретя уверенность, он решительно встал. Все, что он пережил, помогло ему понять, что если и грозит ему опасность, то совсем другая. Он получил хороший урок на будущее, поняв, что впредь не должен раскрываться ни перед кем. Ему было даже неприятно вспоминать, как он молился и просил прощения, словно был на краю гибели, хотя был здоров и отменно силен. Теперь его заботило лишь одно: не уловила ли Журубица, какие у него слабости. Окончательно они еще не расстались, и ему не хотелось, чтобы она знала что-то лишнее. Желая усыпить ее подозрения, он неожиданно заключил ее в свои крепкие объятия и с притворной жадностью стал целовать в затылок. Журубица вздрогнула.

— Терпения нет? — спросила она. — Чего тебе от меня надо? Разве не сказала твоя жена, что я вам больше не нужна? Значит, и мне нечего делать в этом доме. А кто завтра утром займет мое место, один только бог знает! Таких, как я, — что волос на голове! Будь умником!

Не ощутив в ее словах твердой решимости, Янку продолжал ласкать Журубицу. Нельзя сказать, что она по-прежнему привлекала его. Нет. Однако и без особого влечения, ласкать и целовать Журубицу было приятно. Эти ласки были как распахнутое окно и свежий воздух после жары. Это была сама жизнь, это была женщина!

Возможно, что и Журубица нуждалась в чем-то подобном в это прохладное голубое утро. Ей тоже было приятно, что вялая усталость сменяется возбуждением, которое будили объятия сильных мужских рук. Так они оба обманывали друг друга: тела их, казалось, были близки, но мысли далеко-далеко. На настойчивые поцелуи Янку Катушка отвечала нервным дробным смешком, словно у нее шла кругом голова, подкашивались ноги. Но глаза, которые она обычно томно прикрывала, когда покорялась Урматеку, были широко открыты. В конце концов она нехотя ответила ему поцелуем, но мысли ее витали вдали, ища нового смысла жизни. Вдруг, положив руки Янку на плечи, она откинулась назад и, глядя прямо ему в лицо, проговорила:

— Из всего этого семейства только мы с тобой и не увидимся больше.

— Похоже, что так, Катушка! — отвечал Урматеку.

— Не зови меня так, не надо! — ласково попросила она, прижимаясь к его плечу. — Я больше не хочу, чтобы ты называл меня Катушкой, ты же знаешь, что зовут меня Екатериной!

Мужчина весело рассмеялся. День начинался на славу.

В особняке барона Барбу на Подул Могошоайей парадную лестницу охраняли два бронзовых арапа, поддерживающие большие хрустальные шары светильников. Лестница вела наверх, в покои барона, а под лестницей узкая дверь вела в контору Урматеку, занимавшую весь первый этаж. Холодные, мрачные комнаты были уставлены длинными столами, на которых громоздились кипы конторских книг всех размеров. На полках тянулись ряды стеклянных банок с зернами кукурузы, рапса, ячменя и овса. По углам были навалены тяжелые чурбаки наглядно демонстрируя разные породы деревьев, произрастающие в лесах барона. По годовым кольцам на срезах можно было определить возраст буков и дубов. Стояли здесь и образцы ульев, а стены украшали фотографии, снятые и напечатанные самим бароном Барбу. Конный завод в Хергелие был представлен нервными длинноногими скакунами. Они высоко задирали головы со звездочками на лбу и испуганно косили глазом. На всех фотографиях конного завода красовался Штефан Барбу, восседавший в седле, положив одну руку на холку, а другой лихо подбоченившись. Были и фотографии племенных быков с мощными шеями и длинными рогами, и породистых свиней, лежащих на боку и кормящих разом по девять поросят, и тяжелых баранов, которым густое руно плотно закрывало глаза. С фотографий смотрели разные собаки, от овчаров до борзых; и всевозможные птицы: распустившие хвосты индюки и жирные гусыни, волочащие брюхо по земле. Фотографировал барон и огромные гроздья винограда, покрытые каплями росы — и все это свидетельствовало о богатстве барона. Запах зерна, сухого дерева и подсохшей плесени витал в конторе. Три тяжелых денежных сейфа легко открывались костлявой рукой долговязого человека с приплюснутой головой, глазами навыкате и серыми густыми усами, лихо закрученными вверх, что придавало ему грозный вид. На самом деле кассир Сериан был человеком добрым и очень стеснительным. Он был поставлен Урматеку, чтобы никому не давать денег, даже самому барону, без записи, без занесения в расходную книгу, а стало быть, и без того, чтобы это прошло мимо Урматеку. И сколько бы раз ни открывал кассир сейфы, чтобы взять или положить деньги, он никогда не забывал провести ногтем большого пальца по столбикам монет, чтобы ощутить шероховатые от зубчиков края и проверить, ровно ли монеты сложены. В распоряжении Сериана было серебро и медь. Золото Урматеку держал под своим замком. О честности Сериана ходила молва. Честность не была для него лишь невидимым украшением его человеческого характера, она была его принципом, основой убеждений, которым он повиновался. Честность и гордость своей профессией составляли для него единое целое. Поэтому не было для него по утрам приятнее аромата, чем тяжелый запах краски, стали и масла от его денежных сейфов. Вдохнув его, Сериан окончательно освобождался от всего, что могло занимать его с вечера, и целиком и полностью отдавался служению неизменному и незабвенному богу — деньгам, в монетах и ценных бумагах, заключенным в сейфах барона.

Этому спокойному человеку, по-холостяцки жившему в сумрачных комнатах первого этажа и привыкшему чувствовать себя в них полновластным хозяином, с некоторых пор стал до крайности досаждать новый работник. Среди бела дня он позволял себе зажигать лампу, что для Сериана было почти святотатством. С тех пор, как начались хлопоты по устройству фабрики, в помещении конторы несколько столов и шкафов было выделено для этого предприятия. Урматеку — хоть режь его на куски! — ни за что не соглашался выделить комнату целиком. Поэтому фабрика, а точнее, ее дела расползлись по всей конторе. Этими делами занимался Марко Беллини, рыжий веснушчатый итальянец, толстый, разговорчивый, очень подвижный, с черными ногтями, всегда пахнущий крепким табаком, которого Буби вывез, как главного специалиста, из Мурано, когда все еще только задумывалось. Вот этот-то человек и досаждал Сериану. Мучился он до конца лета, пока итальянец не уехал наконец на закладку фабрики. По совету Беллини для строительства выбрали поместье в Вылче. Фундамент был заложен в Неговяну, неподалеку от барского дома, среди белесоватых, вымытых дождями холмов и прорытых стремительными водами оврагов. Фабричные рабочие, среди которых было даже несколько венецианцев, жили в легких деревянных бараках, ожидая, пока будет выстроена мастерская и прибудет оборудование, что намечали сделать к осени. Два брата Беллини, один строитель, другой механик, наблюдали за строительством. Буби, со времени заклада земли, приезда Марко и выбора места для мастерских, жил трудовой, полной забот жизнью, чего никогда раньше не знал. Отец, глядя на него, радовался. А Урматеку, держась в стороне и не спуская с молодого барона глаз, не знал, что ему и думать. Усердие молодого барона поколебало его первоначальное мнение. К делу Буби относился не поверхностно, не скакал по верхам, а вникал в сущность каждого вопроса. Он не играл в дело, а по-настоящему трудился, опаздывая на обед или вовсе не обедая, целые дни напролет пропадая с братьями Беллини или одним только Марко. Он бегал по городу, ездил на место строительства, вел нелегкие переговоры с подрядчиками, хлопотал и волновался. А Урматеку говорил себе, что если Буби так поведет дело дальше, то весьма сомнительный замысел может превратиться и впрямь в стоящее дело.