Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Средством, которое избрала Катушка, чтобы отвлечь Буби от любовных мечтаний и обратить к реальности, чего сам бы он никогда не сделал, было страдание, притворное страдание молодой и беспомощной вдовы. Каждый день ранним утром и вечером перед закатом она водила его по отдаленным аллеям вдоль Шосяуа Киселефф, чтобы их никто не увидел, и жаловалась на свою судьбу. Часами просиживали они на какой-нибудь скамейке или под навесом корчмы один подле другого и молчали: Катушка ждала, чертя что-то кончиком зонтика на песке и рассматривая пучеглазого кузнечика, прыгнувшего к ней на колени, Буби, придвинувшись к ней поближе, витал в неизменных высоких мечтаниях. Если они и касались друг друга, то чрезвычайно редко и робко. Ее рука неподвижно лежала в его руке, иногда он сжимал ее, прикрывал другой ладонью и, поднося к губам, целовал. И Журубица вспоминала Урматеку, который до боли сжимал ей пальцы и выворачивал руки где-нибудь в углу комнаты, принуждая к поцелуям. Постепенно Журубица смекнула, что голубиная их любовь с молодым бароном расправит крылышки только под аккомпанемент жалобных вздохов, как требует этого характер Буби, но ни в коем случае не под сенью ветвей. Во время прогулок не могло быть ни всхлипов, ни порывистых объятий, которые были просто необходимы этому молодому человеку. Поэтому однажды вечером, когда они дошли до ворот ее дома, Катушка пригласила его к себе. Сидя в уголке дивана, она расплакалась и с притворной стыдливостью прильнула к нему. Робкие ласки Буби она не отвергала, приняла и вернула сторицей. Буби был до того робок, нежен и бережен с ней — для Катушки это было совершенной новостью, — что она, несмотря на пылкое желание, после первой любовной ночи почувствовала скорее разочарование, чего не случалось с Урматеку и другими мужчинами, более опытными и грубыми. Но ее искушенность подсказывала ей, что следует подождать, наслаждаясь пока свежестью юной любви, которая, как ей было известно, созревает и входит в силу. Ей нравилась белая, бархатистая кожа Буби, и аромат чистоты, который, казалось, пронизывал все его тело, чего до сих пор она еще не знала. Если раньше она с радостью покорялась силе, то теперь ее окутывала воздушная нежность изощренных ласк, которые Буби мог разнообразить до бесконечности. Никогда еще она не чувствовала себя любимой так, как теперь!

Влюбившись, молодой барон забыл обо всем на свете, кроме восторга и щедрости. В несколько дней скромное жилище покойного капитана пожарной команды стало неузнаваемым. Расшатанные стулья были выброшены вон, вместе со шкафом с незакрывающимися дверцами и рамками с картинками, где, восседая на испуганных слонах, охотились на медведей и тигров. Низенькие комнаты постепенно украсились бархатными тяжелыми занавесями, коврами, высокими бронзовыми лампами. В простенок между окнами для Катушки поставили зеркало с подзеркальником из черного дерева, на котором сверкали хрусталем флаконы. Тончайшая, пьяняще пахнущая цветами пудра сменила мучнистую и комковатую, какой Катушка пудрилась раньше. В углу водворилось пианино во исполнение последней мечты Буби.

Но и в первые дни их любви Катушка не в силах была заставить Буби занять этой роскошью более просторный и внушительный дом, о котором давно мечтала. Стеснительность Буби побуждала его укрывать свое счастье, словно в гнезде. И одинокий домик, прячущийся за деревьями и виноградными лозами на тихой, отдаленной улочке, был именно этим гнездышком. Полюбив, юноша ощутил необходимость бежать от людей, он жаждал только любви. И с каждым днем эта жажда все возрастала. Охваченная той же лихорадкой страсти, вытеснившей все другие помыслы, Катушка впервые в жизни почувствовала себя безмерно счастливой. Теперь она понимала, как разнятся между собой несколько краденых, вырванных из гущи повседневной жизни часов и жизнь, посвященная одной нескончаемой любви, захватившей всю душу. И когда порой, замерев на мгновенье, она пыталась измерить пропасть между прошлым и настоящим, то чувствовала, что вечно так продолжаться не может, и, закрыв глаза, стараясь ни о чем не думать, бросалась в объятия Буби, лишь бы не видеть блеснувшего перед ней беспощадного света правды.

За несколько недель Буби израсходовал все любовные слова, какие знал или придумал сам. За словами последовал лепет из мягких звуков и полуслов. Было обласкано всевозможными смешными и нежными прозвищами все, что окружало любимую, чтобы и вещи перестали отчуждаться и не беспокоили своим соседством. Потом и с домашними вещами было покончено, и Буби принялся призывать видимый через окно божий мир, чтобы воспеть свою любовь к Катушке. Как младенец, постигающий речь, он искал подходящего словесного обличья для ветки олеандра или яблони вместе со всеми тенями и бликами, чтобы потом подарить любимой. Искал созвучий и слов, чтобы зазвенели тонкие, сверкающие лучи, и рука зачерпнула пригоршню света и вылила его, словно воду, на тело вытянувшейся на кровати женщины, которая спокойным удовлетворением или нервной дрожью отзывалась на это изобилие любви. Так Буби впустил к ним в комнату облака, звезды, ветер, дождь. Но мало-помалу он опустошил и небо. И тогда, вытянувшись рядом с Катушкой, сжимая ее голову руками и приблизив губы к ее губам, он чувствовал, что спасение его в безумии. Когда-то он видел одного безумца и вспоминал о нем без чувства жалости и без страха, с утра до вечера тот твердил только: мама, мама, мама… Истощив свое воображение, опустошив окружающий мир, подавленный и онемевший, Буби все-таки нуждался в слове, повторяя которое облегчал бы себе сжигающую его лихорадку. И вот, лежа на кровати, он начинал неумолчно шептать то медленно, то быстро, глядя в глаза, целуя уголок рта, раздувая завитки волос на висках: «Люблю тебя! Люблю тебя! Люблю! Люблю! Люблю!..» И от каждого «люблю» Катушка вздрагивала и трепетала. И так проходили ночи, ночи, после которых Буби просыпался с синими кругами под глазами, потрескавшимися губами, охрипшим голосом и трясущимися руками. И вновь, словно впадая в беспамятство, он засыпал возле крепко уснувшей женщины, прошептав: «Люблю!»

Вокруг них витали покой и тайна, разжигая любопытство соседей. Когда они вечером выходили из дома, за ними пристально следили до самого конца улицы. Они ничего не замечали. Насмешки и пересуды колесом кружились вокруг их домика. Аргир, каждый день подмечая что-то новое, доводил это до сведения остальных. Но замкнутая жизнь влюбленных давала так мало пищи для сплетен, что просто зло брало. Только и было известно, что большой боярин свихнулся из-за вдовы господина капитана. Однако то, чего нельзя было разузнать, тут же выдумывалось, хотя куда было этим куцым выдумкам до той реальности, которой жили молодые люди.