Сэнгийн Эрдэнэ - Избранное

Первому петь выпало Носителю Косы, который знал три застольные песни. Что ж, он продемонстрировал, что и обломок ружья может служить на пользу. Он настроил старый, прокоптившийся морин-хур и запел срывающимся низким голосом:

Жена Джав-гуая слушала песню, сидя возле хозяйственного шкафчика, и, отворачиваясь, вытирала слезы.

Носитель Косы и впрямь, так же как и в молодые годы, поет о Старике и птице… Джав-гуай вздохнул и, чтобы прогнать печаль, сказал:

— А ну, Шишка, расскажи, как ты тогда поступил со мной!

Дорлиг, нарядный, с золотыми часами на запястье, плотный старик в темных очках, откашлялся и начал с улыбкой:

— Рассказать вам о нашей трудной службе в одно лето, когда я был председателем бага, а Джав агитатором? Это было за год до войны. Мы были тогда молодыми. Днем и ночью ездили мы с ним из айла в айл, чтобы обеспечить поставки армии. В то время баг по территории был равен нынешнему сомону. Приезжаю однажды в Нижний Хурэм, смотрю, на дороге человек лежит, а в руке повод своего коня зажал. Подъехал к нему поближе, а он храпит. Ну прямо спящий богатырь. Захотелось мне подшутить над ним. Я взял да тихонько и увел коня. Конечно, это было баловством. Проснулся человек, и пришлось ему пешком идти. Так и топал пол-уртона. Пришел в айл со стертыми ногами. Говорил потом, что, если бы встретил тогда меня, до смерти избил бы.

Так они сидели и вспоминали молодость. Комар-Джамц захмелел и стал всхлипывать.

— Да перестань ты! Ну точно комар пищит, — шутливо уговаривал его Джав-гуай. Все опять рассмеялись. А Джамц обиделся.

— У тебя всегда было твердое как камень сердце. Где тебе знать, что чувствует человек мягкий, слабый… — И Джамц направился к выходу.

— Братец! Ну как мне не знать, какое у тебя мягкое, отзывчивое сердце. Я пошутил. Послушай, может, ты будешь добр собрать табун и пригнать сюда. Я только взгляну на него, — попросил старик.

Когда Джамц подогнал табун к юрте Джав-гуая, старика положили на войлочную подстилку и вынесли из юрты. Мир, в котором он прожил больше шестидесяти лет, провожал его великолепием летнего дня. Предзакатное солнце, благоухание полынной степи, слабый свежий ветерок, казалось, ласково говорили ему: оставайся до самого конца мужественным и безмятежным. Словно сквозь пелену видел он родные места — пригорки и сопки, покрытые зеленью. Мир простирался перед ним, мир, где человеческая жизнь имеет свои пределы. Таков закон. Джав-гуай думал о том, что он в последний раз видит это солнце, небо, эти горы и сопки. Собранный Джамцем табун не хотел стоять на месте, молодые горячие кони храпели, вскидывали ноги, брыкались. И только поодаль от всего табуна спокойно стоял старый конь. Посмотрев на него, Джав-гуай криво усмехнулся.

— Взгляните на того седого! Одни кости. Да, прошло его время. Никому больше не нужен. Но он не опередил меня.

От солнца, от ветра старик оживился. Ему стало легче дышать, глаза заблестели.

— Братец, отвяжи-ка петлю от моего укрюка [77] Укрюк — длинный шест с петлей на конце для ловли лошадей в табуне. . — И Джав-гуай подал петлю Носителю Косы. — Возьми. Пригодится, если захочешь взять молодую жену. Петля отменная. Если понадобится доказать свою ловкость, послужит тебе верно.

А Дорлигу он протянул маленькую табакерку, отполированную за долгие годы руками до такой степени, что резьба на ней стала едва различимой.

— Это мой вклад в арсенал щеголя.

После этого он стал прощаться.

— Ну вот, повидал я вас, повидал родную землю, коней. Как ни трудно расстаться с прекрасным миром, а подоспело время уходить, как поется в песне о Старике и птице. За шестьдесят с лишним лет, что подымал пыль на земле, многое я успел повидать. И обиды у меня нет. Жил в радости, с хорошей женой. Есть у меня продолжатель рода — сын. Были со мной верные друзья. Я жил среди людей. Джамц, дорогой мой, крепись! — (Джамц снова заплакал и отошел.) — Рано или поздно каждому приходит время успокоиться на склоне горы. Таков закон жизни! Но не иссякнут наши потомки! Пусть рождаются, живут в радости наши внуки и правнуки! Будьте счастливы! А теперь пора. Внесите-ка меня в юрту!

Джав-гуай скончался на рассвете, когда заря провожала ночь.

Пер. К. Яцковской.

Над Байкалом тянулся белый туман. Над гребнями прозрачно-зеленоватых волн поднимался пар. Море сердито толкало волны к берегу, усыпанному крупной, обточенной галькой, и тяжело вздыхало.

— Неужели столько воды замерзнет? — спросил я.

— Время замерзания приближается. Потому и сердится, пыхтит море. Скоро до нашего острова Ольхон на санях можно будет ездить, — сказала Татьяна.

Саженях в двадцати от нас над морем нависла высокая грозная скала. На ней росло несколько стройных сосен с мохнатыми снежными шапками. За поворотом, где скала немного отступала, виднелась пристань с аккуратными домиками вдоль берега. За деревянной оградой стояло черное судно. Капитан судна, стоящего сейчас на земле, говорил раньше, что увезет меня на Ольхон и зажарит омуля на рожне, если я приеду в путину. Но я опоздал.

Татьяна — в заячьей шапке, в короткой беличьей шубке — походила на какого-то мягкого нежного зверька. От нее исходило тепло, щеки горели, голубые глаза излучали свет, как и прозрачные морские волны.

— Наш Ольхон маленький. Но на нем все есть: и горы, и ручьи, и лес, и степь. Есть даже песчаная пустыня. Вы непременно приезжайте на наш Ольхон. Кто раз увидит Байкал, тот обязательно возвращается, — говорила она.

— Кто раз увидит вас, непременно возвратится, — сказал я.

Она сдвинула на затылок заячью шапку и расхохоталась так юно и озорно, что откликнулось эхо в тех соснах, которые росли на скале. Потом раздавила валенками смерзшуюся кучку камней, нашла среди них маленький чистый камешек и протянула мне.

— Вам на память…

Когда я взял камень, он был теплый от ее рук. И теперь он такой же теплый, как тогда.

Пер. Н. Очирова.

Стояла удивительно тихая ночь. До того тихая, что она казалась невероятной в этом шумном мире. Еще казалось, что так устало и спокойно может спать только древнейшая страна, седая Индия, пережившая и претерпевшая многие поколения и потрясения.

Может, она потому и притихла, что не хочет будить гробницу Тадж-Махал, спокойно дремлющую под звездным небом юга среди темной, фиолетово-зеленой рощи.

Кроме факела, горящего в руке часового, застывшего у главного входа в гробницу, не было других источников света. Босые ноги чувствовали отдаленный холод древних камней. Я стоял среди этой тишины и смотрел на белеющий в темноте купол гробницы. Просверлив безграничные просторы вселенной, над белым куполом Тадж-Махала мигали ярким блеском далекие звезды. «Из тех далеких миров Тадж-Махал, может быть, тоже кажется яркой белой звездой», — невольно подумалось мне.