Сэнгийн Эрдэнэ - Избранное

Каждое утро старик думал: «Ну вот, еще не пришел конец моим мучениям», и так продолжалось день за днем. Человек — живучее существо. Только и осталась в нем тоненькая живая ниточка, а все не обрывается. Болезнь уже год отсчитала. Джав-гуай еще минувшей весной думал, что отправится он по старой высохшей траве в свой скалистый приют. Но этого не случилось, и он сказал себе: «Я, видно, семижильный». И хотя он не мог не думать о смерти, он не боялся ее. Когда он понял это, ему стало спокойнее. И какие бы страдания ни терзали его, он переносил их мужественно, без единого стона. Он ждал свою смерть. Если душа человека сумела одолеть большие невзгоды, то и физическая боль ему нипочем.

«Что это в такой замечательный день дверь наглухо закрыли? — начал было сердиться старик на жену и тут же сам себя одернул: — Не раздражайся, Джав».

Рядом с ним едва заметно курился можжевельник. Его зажгли, чтобы перебить неприятный приторный запах, который шел от пораженного болезнью тела.

Снаружи доносились голоса птиц. Где-то вдалеке заржали кони. И старик невольно вздохнул. Услышав, что жена доит корову, он с жалостью подумал: «Видно, пальцы уже устают». Сначала ему был слышен непрерывный звук тугих струй молока, выходящих из-под сильных пальцев. Потом он стал время от времени прерываться. Отдыхает, значит. «Бедняжка, до возвращения сына из армии придется ей жить в одиночестве».

Раньше он мечтал о том, чтобы дождаться сына. А когда понял, что чуда не будет и ему не протянуть еще полгода, то стал думать, что хорошо бы умереть пораньше, не причиняя старухе хлопот. Он считал, что смерть можно призвать по собственному желанию, ведь уже ясно, что стоит только ударить по тоненькой ниточке жизни, и она оборвется. Он задумал отказаться от еды. «Буду лежать, думать о прожитом и ждать смерти». И к этому теперь сводились все желания Джав-гуая. Во всем остальном он уже вычеркнул себя из числа живущих. Единственное, чего он опасался, — чтобы разум его не угас до того, как умрет тело. Но по мере того, как слабело тело, ум становился все яснее. Ему казалось, что теперь он настолько может управлять собой, что в подходящий момент сумеет даже сказать себе: настало время остановить дыхание. Вот только он не знал, когда наступит этот подходящий момент, как определить его.

Как странно — сегодня утром будто враз кончились все боли, все муки. Он смочил губы, вдохнул аромат можжевельника, устроил поудобнее онемевшее тело, и внутри, где обычно что-то мешало и болело, наконец все отлегло. Голова стала легче. Старик долго прислушивался к собственному сердцу и наконец ощутил его биение — тук-тук.

Джав-гуай взглянул на сбрую, висевшую на стене справа у двери, на седло с расправленным подседельником. Жена не трогала ничего, словно хозяин еще мог отправиться в путь и все должно быть наготове. Как солнечная заря, желтеют молочные пенки, остывающие на печке. На сундуке у хоймора догорает зажженная старухой свеча. Наплыв ее похож на лотос, черный цветок с огнем-пестиком в сердцевине.

Озаренные солнцем, светятся уни [75] Уни — жерди, образующие свод юрты; обычно они окрашены в красный цвет. , покрашенные в прошлом году и расписанные орнаментом с завитками. «Остов у нашей юрты добротный. А покрытие сын обновит, когда вернется из армии». На полу у восточной стены, в головах постели старухи, стоит старинный низенький сундучок с золотым узором, выведенным по красному полю. «Наша со старухой самая ценная вещь. Его-то мы все время подновляли, подкрашивали. А все остальное, как и положено, доживает свой век, вот как эта догорающая свеча. Ну теперь, пожалуй, мне пора. До каких же пор мучить себя и людей!» — вдруг подумалось ему.

Когда жена, закончив дойку, вошла в юрту, он попросил отправить ребятишек за своими сверстниками и земляками. Трое сверстников Джав-гуая поспешили приехать, зная, что время безжалостно, а они хотели застать друга в живых. Спешились там, где обычно спешивались у коновязи в прежние времена, и двинулись к юрте, смущенные, не зная, что говорить при таком свидании. Когда вошли, ожидая увидеть умирающего, услышали оживленную, веселую речь Джав-гуая. Только говорил он слабым, тихим голосом. В шелковом коричневом дэли с приколотой на груди желтой медалью, полученной, когда он служил в армии во времена войны сорок пятого года, старик полулежал, опираясь на большую подушку. Друг его детства Найдан, по прозвищу Носитель Косы (он до сих пор ходил с косой), Дорлиг, которого прозвали Шишкой, много лет проработавший вместе с Джав-гуаем, и его двоюродный брат Комар-Джамц — старик с тонким пронзительным голосом — никак не ожидали увидеть такое. Они знали, что Джав-гуай — стойкий мужчина, и все же им было сейчас больно видеть его. Неловкость не проходила. Оттого что один из тех, с кем эти старики прожили вместе целую жизнь (они и до сих пор обращались друг к другу не по имени, а по прозвищам, как в молодые годы), теперь умирал, их жизнь тоже как бы становилась короче.

Похоже было, что Джав-гуай решил поднять их настроение. Носитель Косы вошел последним, усевшись против дверцы печурки, и, старательно отводя глаза, стал возиться с трубкой.

— А наш Носитель Косы все молодеет. Говорят, ты молодую жену собираешься брать, — поддел друга Джав-гуай. — Помнится, в первый раз ты женился в один год со мной. Помнишь, как ты оскандалился, собираясь со своей Долджин бежать? Как тебя пес цапнул, когда ты хотел взять седло Долджин. Бедняга! Лошадь под седлом и то не мог привести. Зато сейчас живешь припеваючи, силы некуда девать. О молоденьких думаешь.

Носитель Косы убрал трубку. У него немного отлегло от сердца.

— Черт! У меня до сих пор шрам от той собаки, — в сердцах ответил он, и юрта огласилась смехом. Старики думали, что глубокая печаль ждет их у постели друга, а оказалось, что они пришли будто на праздник.

Джав-гуай продолжал:

— Бедному Кузнечику (это было его прозвище) почти не осталось уже дней. Я решил: погляжу на вас и тогда умру. Захотелось перед смертью еще раз порадоваться, послушать, как вы будете петь, играть на морин-хуре. Если бы мы жили в прежние времена, то сказали бы, что встретимся в новой жизни. А поскольку мы не родились в вечном мире бессмертия, то ничего уж тут не поделаешь… Брат, нечего сидеть без дела, возьми-ка архи, кумыс да разлей всем. И мне налей, только топленого масла добавь чуть-чуть! Выпейте, провожая своего Кузнечика в дальний путь. Разве обязательно пить только после проводов? Не лучше ли выпить с живым человеком! Пейте и думайте, что вы, как и прежде, веселитесь вместе со своим Джавом. — Старик настойчиво угощал друзей.

Как он и просил, ему добавили в подогретую архи топленого масла. Он пригубил напиток, и в глазах у него появился блеск, даже на скулах зарозовел румянец. Старики последовали примеру друга, ибо хорошо знали, что все они не были рождены в мире бессмертия. Они пили архи и кумыс. Скоро стало шумно.