Сэнгийн Эрдэнэ - Избранное

— Дэрэм вернулся с ночного!

Мы все сели за круглый стол выпить чаю. Чай был замечательный: молоко, соль, заварка — все было в меру. «Пьют ли где-нибудь в мире такой вкусный и ароматный чай? — вдруг подумал я. Возможно, что и нет, не пьют… Чай, в особенности вот такой, незаменим для скотовода. Трудно выразить словами, сколько сил и энергии придает он ему. И не удивительно, ибо он, по существу, заменяет ему молоко и масло. А что может быть питательнее их? Берешь в руки серебряную чашу, наполненную до краев, и сразу же ощущаешь неповторимый степной аромат и видишь, как в ней играют желтые шарики — нежнейшее масло.

И когда смотришь на эти чаши из чистого серебра, то кажется, будто табунщики, возвращаясь с ночного, прихватили с собой луну. Но серебряная луна морозной зимней ночи слишком холодна и безжизненна. Однако все, чего касается рука человека, оживает и наполняется теплом. Возможно, что настанет день, когда луна, кочующая в небесной безбрежности, задышит теплом, как вот эти серебряные чаши, наполненные горячим чаем. Кто же будет возражать против этого…

То и дело слышится громоподобный голос хозяина Данзана, который обращается то к Дэрэму, только что вернувшемуся с ночного, то к жене Саран, то к сыну Энхэ, то ко мне. К сожалению, я еще не мог уверенно поддерживать их разговор.

О чем же они говорят? «Быстроногий гнедой Цэнда поправился и выглядит вполне прилично… Бурый жеребец все гоняет лошадей, просто беда… Не отстала ли от табуна пегая кобылица Дорлига?» И все в этом роде. А что я могу сказать по этому поводу? «Быстроногий гнедой, бурый жеребец, пегая кобылица…» Да я их и в глаза не видел.

Маленький Энхэ вскарабкался на колени отца.

— Папа! Вчера ночью мамин гнедой иноходец ржал, да? Ты слышал? А я вот слышал.

Я посмотрел на него, и мне показалось, что это вовсе не маленький мальчик, который сидит на коленях отца, а взрослый табунщик, вскарабкавшийся на высокую вершину горы и горделиво осматривающий окрестности.

Трудно было поверить в слова шестилетнего мальчугана, но Данзан ответил:

— Верно говоришь, ржал. Хороший табунщик из моего сына получится. — И поцеловал его в лоб. Действительно прошлой ночью доносилось звонкое ржанье табуна, но неужели он в этой разноголосице отличил голос маминого иноходца? Очевидно, да. Вообще-то в старину говорили, что сын табунщика чуть ли не с нечистой силой водится. А впрочем, прошлой ночью чутко спали, прислушиваясь к ржанью табуна и к голосу Дэрэма, все, не только Данзан.

Данзан, быстрыми глотками попивая чай, спросил Дэрэма:

— А ты привел Серого для упряжки?

— Конечно, привел, — ответил тот.

— Я сегодня за дровами съезжу. Днем табун далеко не уйдет, да я и вернусь скоро.

Но жена, которая в это время ворошила угли в очаге, возразила:

— А зачем нам дрова, если через несколько дней собираемся откочевывать отсюда? Обойдемся и кизяком: я соберу.

Данзан посмотрел на нее, улыбнулся.

— Древняя мудрость гласит, что у лентяя двор без дров, а у пьяницы в доме пусто. Если и останутся дрова, то возьмем с собой. Что, у нас не на чем везти? «Вся северная сторона сплошь покрыта табуном, на всей южной стороне — не счесть табуна…» Так, кажется, говорится в сказке, Саран? — заключил он и погладил по голове сына. — Давай-ка, сынок, слезай, пойду я сани готовить.

«Я ведь приехал им помогать, что ж мне сидеть без дела?» — подумал я и предложил:

— А что, если я съезжу за дровами?

— Вы что, решили, что приехали сюда батрачить? — ответил Данзан и расхохотался. Потом добавил: — За два месяца еще наработаетесь. Вчера, наверное, намаялись в дороге. Надо отдохнуть.

Но я не сдавался:

— Ничего, я не устал. Да и не терпится здешние места посмотреть. Может, вместе поедем?

— Ну ладно. Горожанину, может, и в самом деле будет интересно, — сдался он и вышел из юрты.

В тот же вечер я договорился идти вместе с Данзаном в ночное. Он одел дэли на овчинной подкладке, сшитый из зеленой далембы, подпоясался так, что верхняя часть повисла мешком, а пола приподнялась до колен. Затем накинул на голову свой лисий малахай и уже собрался было выйти из юрты, но жена напомнила ему, что надо взять теплую доху.

— Не надо! Когда слишком тепло — сон одолевает. Хотя, пожалуй, тебе на рассвете может пригодиться. — Он повернулся ко мне и протянул доху из волчьей шкуры.

И мы поскакали в сторону табуна, поднимая за собой клубы снежной пыли. Мороз пронизывает лицо, грудь, ослепительно блестит снег. На мерзлой земле копыта лошадей выбивают барабанную дробь. От теплого дыхания морды лошадей до самых ресниц покрываются изморозью. Вскоре она превращается в сосульки, и они позвякивают, словно серебряные колокольчики.

В белой степи то здесь, то там желтеют пучки травы, будто хотят удивить всех: посмотрите, какие мы мужественные, нам и сугробы нипочем. Стебельки гнутся и качаются беспрестанно, словно решили потанцевать под звон наших сосулек-колокольчиков. Но если пригнуться в седле и посмотреть внимательно, то окажется, что это танцуют оледеневшие головки стебельков. А вот и сугробы зло уставились на них, будто говоря: «Ну что ж, потанцуйте… Хотели бы мы посмотреть на вас после большого снегопада. Тогда-то от вас ничего не останется — исчезнете, будто вас и не было».

Как только мы подъехали к табуну, ветер успокоился, но небо, которое было ясным на протяжении всего нашего пути, затянулось облаками, будто на самом деле решило потопить эти танцующие стебельки в глубоких сугробах. Табун сначала удивленно застыл, но потом лошади узнали нас, успокоились и снова принялись выкапывать траву из-под снега.

Беззаботные жеребята, сбившись в небольшие группки, вовсю резвились поодаль от табуна, взбрыкивая и носясь наперегонки. За ними пристально следил взрослый жеребец, сизый от инея, покрывшего все его тело. Ему, видимо, больше других приходилось двигаться, оберегая табун. Вот и сейчас он так низко пригнул голову к земле, что его лохматая грива коснулась снега, и понесся сердитой рысью, загоняя молодняк в табун. Очевидно, он проделывал это не в первый раз, так как жеребята дружно повернули к табуну и полетели во весь опор.

Жеребец же, сделав свое дело, снова застыл и оценивающим взглядом окинул своих подданных, потом небрежно понюхал травку, торчащую из-под снега, высоко поднял голову и стал всматриваться вдаль. Весь вид его говорил: «Что же будет с этим молодняком, если не станет меня? Они наверняка не заметят серого разбойника, пока не врежутся в него на всем скаку, и будут разорваны в клочья. До чего же они беззаботны».

Жеребец и в самом деле, видимо, уже много лет был вожаком табуна. За это время он, конечно же, многих обучил уму-разуму, спас от волков и других опасностей. И возможно, он теперь думал о будущем своего табуна и беспокоился — как бы чего не вышло без него.