Сэнгийн Эрдэнэ - Избранное

Вскоре послышался скрип снега, и Данзан подъехал ко мне вплотную, но мы не видели друг друга, такая была мгла.

— Кажется, табун не разбрелся?

— Вроде бы на месте. А ты нашел что искал?

— Да как сказать… Повсюду одна и та же степь под снегом. Есть, правда, одно место, не очень-то надежное, но что делать? Придется нам свой табун потихоньку гнать туда… Пурга обычно налетает неожиданно и так же неожиданно прекращается: не успеешь и опомниться. Повадки у нее прямо-таки дьявольские. Не дай бог в такую пору оказаться с табуном в степи. А ведь я заранее знал, что будет дзут [84] Дзут — бескормица и падеж скота, вызываемые сильными снегопадами. . В это время уже надо было бы давно быть в Хангае, там бы мы были в безопасности. И все из-за одного нового товарища.

Я не понял, кого он имеет в виду, а Данзан не переставал говорить о Хангае, где, по его расчетам, видимо, дзута не ожидалось. Пришлось переспросить:

— Так вы знали, что этой зимой будет дзут?

— А как же не знать. Мы еще осенью на общем собрании членов сельхозобъединения предлагали пораньше откочевать в Хангай, но этот новый товарищ нам не поверил. А теперь расхлебываем: за каких-то семь дней вон сколько навалило снегу.

Данзан обиду на неизвестного мне товарища не скрывал.

«Но как же члены объединения могли заранее узнать о дзуте?» — думал я. Мне прямо так и хотелось спросить у него, но я побоялся, что он опять обидится. Поэтому я решил подобраться к нему с другой стороны:

— Да, конечно, если бы наперед знать, где упадешь, то можно было бы и пораньше…

— Отчего же не знать-то? Ведь наши деды и прадеды веками копили этот опыт, не мы же его придумали.

— И что же?

— У дзута примет много. Скажем, если табун в теплую летнюю ночь движется по ветру… Или отара овец ложится плотной кучей… Но стоило об этом напомнить на собрании, как тот товарищ завелся: «Вы все здесь, и молодые и старики, еще во власти религиозных предрассудков…» И вот к чему мы пришли в конце концов, — сказал Данзан и замолчал. Но тут же спохватился: — Надо бы нам лошадей сменить. Мой конь, кажется, поостыл немного, но подпругу все равно надо покрепче затянуть. Если вдруг начнется пурга, на таких лошадях табун не удержим. Давай-ка я сейчас поймаю тебе другую.

И он потерялся среди табуна. Вскоре я услышал его крик:

— Эй! Отпусти своего коня и неси недоуздок!..

Я снял седло и, боясь его потерять, потащился с ним к Данзану. Ничего не видя перед собой, я шел наугад, ориентируясь лишь по голосу табунщика. Как только я приблизился к нему, он крикнул, предупреждая:

— Осторожнее, не попади под ноги лошади! Держись за мой укрюк…

Я, ухватившись за укрюк, подошел к коню и надел на него недоуздок. Данзан снова направился в табун, чтобы сменить и своего скакуна.

Седлая коня, я невольно подумал: «Как же он находит в такой темноте нужную ему лошадь?» Мне все происходившее казалось каким-то волшебством, но для табунщика это, видимо, было проще простого, так как он занимался этим делом каждую ночь. Я все еще возился с седлом, когда Данзан подъехал уже на новой лошади.

— Теперь и пурга не страшна… А гнедой у тебя выносливый. Днем его не так-то просто поймать: как только увидит укрюк, так сразу врезается в табун и носится, пригнув голову к земле. Но сейчас я с ним легко справился… Поезжай за мной следом — будем собирать лошадей.

Тронулись. Мой конь поначалу фыркал и рвался к своим, но потом успокоился. Мы ехали рядом, окриками подгоняя табун. Однако я чувствовал, что Данзан волнуется. Изредка он спрашивал у меня: «Как думаешь, облака не рассеиваются? Кажется, ветер меняет направление?»

Наступила полночь. Небо действительно кое-где проглянуло сквозь облака, замерцали холодные зимние звезды. И как только ветер изменил направление, Данзан глубоко вздохнул и сказал:

— Кажется, пурги не будет. Надо дать отдохнуть лошадям.

Я обрадовался:

— Ты, кажется, совсем забыл о своем обещании рассказать мне интересную историю о табунщике.

— Да, и вправду забыл… Только это не сказка и не легенда, а действительная история из жизни моих родителей. Ну, слушай… Отец наш еще в молодости был человеком серьезным и большого ума. У него была одна главная забота: сделать из нас хороших людей. Вот и старался он изо всех сил: мучал себя и нас. Все, что мы делали, его не удовлетворяло.

В то время было ему, видно, лет около двадцати, и работал он тогда у одного богача табунщиком. Старики говорили о нем как о прирожденном табунщике, которому не было равных в умении мастерски владеть укрюком. Такому, мол, ничего не стоит приручить любую необъезженную лошадь. Многие же его сверстники думали иначе: они завидовали ему.

А мать наша была единственной дочерью самого богатого человека во всей округе. В свои восемнадцать лет она слыла необыкновенной красавицей, хотя, как говорят, не в меру избалованной. Ни дать ни взять — утренняя звезда. И буквально все ее односельчане, от молодых до стариков, были просто-напросто игрушкой в ее руках. Они ловили каждое ее слово. Даже невзначай оброненное, оно могло и рассорить и примирить всех. А ей это льстило. Случалось, что она иногда теряла чувство меры.

Юноши чего только не придумывали, чтобы привлечь ее внимание. У нее на глазах даже самую простую работу, не говоря уже об объездке лошадей, старались исполнить с особой лихостью, а для матери все это было лишь весельем и забавой. Как только не пыжились, бедняги, их бы пожалеть впору, а ей и дела не было до того, что они проливали пот, мучились и подвергали себя опасности, объезжая неукротимых скакунов. Для нее ведь все было развлечением. Она и не думала жалеть своих ухажеров.

Да и что в этом необычного? Ведь мать была в таком возрасте, когда больше хочется шутить и веселиться, нежели жалеть. Не надо забывать и о том, что она была красавицей.

Я сам однажды слышал, как мать говорила об этом со своей подругой, и до сих пор не могу забыть ее рассказа. Не знаю почему. Возможно, потому, что я тогда был влюблен в Саран. Мне и по сей день кажется, что то лето было прекрасным, хотя оно вряд ли отличалось от других. Влюбленному ведь все кажется не таким, как на самом деле.

Однажды утром вернулся я с ночного и прилег отдохнуть. Но не успел закрыть глаза, как явилось мне видение: смуглянка из соседнего села. Одета в шелковый дэли, а на груди приколот ревсомольский значок… И без того жарко, а тут еще такое… При этом я отчетливо слышал, как мать разговаривала с соседкой: они сидели в тени юрты и распивали чай. Я не вникал в их разговор. Из головы не выходила та смуглянка.

Но помимо своей воли, видимо, я прислушивался к их беседе. И когда подруга матери обратилась к ней: «Хорло! Я слышала, что ты в молодые годы была озорной и своенравной. Верно ли говорят?» — я насторожился.