Сэнгийн Эрдэнэ - Избранное

Но беспокойство его было напрасным, ибо в многотысячном табуне наверняка нашелся бы жеребец, который бы взял на себя заботу об остальных, так же как некогда он сменил старого вожака. Возможно, и тот старец гонял его когда-то и думал то же, что и он теперь.

— Табун, оказывается, недалеко ушел. А как резвятся молодые-то, — сказал я. Данзан охотно поддержал разговор:

— Ну и хорошо. Я всегда радуюсь, когда они вот так резвятся. Значит, лошади сыты и зимовка проходит благополучно. А то ведь случается, пасешь в такую пору уже вконец исхудавший табун. Вот когда, брат, тяжело достается всем. И смотреть на коней бывает страшно. Подойдешь, бывало, к какой-нибудь лошаденке, обнимешь за шею — она и ухом не ведет, а в глазах замерзшие льдинки. Вот для них-то и страшен снежный буран, он-то их до костей и пробирает. А если лошади упитанные — им буран нипочем: он лишь потреплет по шерстке и больше ничего. — Данзан уголком глаза посмотрел на горизонт. — Сегодня ночью, видать, снег пойдет. Что-то уж больно размякло все и потеплело. — Затем он слез с коня, примял ногой сугроб, уселся в него, зажав в коленях поводья, расстегнул пуговицы дэли и отряхнул свой лисий малахай. По всему было видно, что он расположился здесь надолго.

— И много лет ты пасешь табун? — обратился я к нему.

— Я лошадей с детства люблю. И отец мой до них был страстный охотник. Когда он был жив, без конца нам о них рассказывал да все втолковывал, чем отличается табунщик от простых смертных. — И он вздохнул.

— А чем же он отличается от обыкновенного скотовода? Для меня табунщик такой же скотовод, как и все.

— То-то и оно, ведь ты не табунщик. — Он помолчал немного, потом буркнул: — Ну ладно, значит, и впрямь ничем не отличается…

По всей видимости, он на меня обиделся. Демонстративно отвернулся, встал и начал подтягивать подпруги. Я никак не предполагал, что Данзан способен вот так легко, как ребенок, обижаться. «Такой бесстрашный и мужественный человек, которому нипочем ни горячее солнце, ни пронизывающие бураны, вдруг оказался легко ранимым», — подумал я и попытался исправиться:

— Друг, не обижайся на меня. Я просто пошутил. Ну какое может быть сравнение?.. Нам ли этого не знать.

— Да ничего. Только если ты все же не веришь, я как-нибудь расскажу тебе одну интересную историю.

Мне же захотелось услышать эту историю поскорее, и я пристал к нему:

— Расскажи прямо сейчас, тем более что табун спокоен. Да и что нам еще делать в такую долгую ночь? Расскажи.

Но он, ничего не ответив, неожиданно вскочил в седло и стал всматриваться в горизонт, будто ему почудилось там что-то таинственное и опасное для нас и табуна. Потом объяснил:

— Обычно неожиданное потепление к добру не приводит. Скотоводу, конечно же, в такую погоду спокойнее, да только сейчас в любую минуту все может измениться, как бы этой ночью не начался буран. Что делать тогда с табуном, где его укрыть? — не то сам к себе, не то ко мне обратился он.

Что я мог ответить, если в этой бескрайней степи я ровным счетом ничего не понимал? Какой-нибудь другой табунщик, возможно, нашел бы что сказать, но мне ничего не приходило в голову, и я молчал.

Данзан и не ждал, видимо, от меня ничего путного, ибо тут же начал рассуждать сам с собой:

— Обо всем надо заранее позаботиться, иначе попадешь в беду. Но если и застанет тебя буран врасплох, то и тогда надо оставаться спокойным, а не метаться под стать самому бурану, который в буйстве своем не щадит ничего и никого. Так ведь?.. — Потом, обращаясь уже ко мне, добавил: — Я сейчас съезжу тут недалеко, посмотрю, где можно будет укрыть табун, а ты приглядывай за ним.

Он лихо развернул коня, стегнул его и вихрем помчался на юго-восток. Вскоре я совсем потерял его из виду.

Табун спокойно пасся… Я долго смотрел на солнце. Оно было величиной с большое дымовое отверстие юрты и совершенно желтое. Солнце медленно катилось к горизонту, постепенно погружаясь в облака. При этом его как бы кто-то разукрашивал: сначала золотистый цвет сменился красноватым, затем красно-коричневым и наконец зловеще багровым. И как только оно коснулось горизонта, нижняя половина диска куда-то пропала, словно земля провалилась в этом месте от непомерной тяжести. Но вот и другая его половина на какое-то мгновение застыла, а потом тоже начала медленно погружаться в землю, пока совсем не исчезла. И тут же белоснежную степь окутала кромешная мгла.

Пасущиеся лошади превратились в сплошное черное пятно, едва различимое в наступившей темноте.

Табун встревожился: беспокойно заржали старые кобылицы, подзывая к себе жеребят, взрослые жеребцы образовали вокруг табуна кольцо и загнали в него маток с жеребятами, весь молодняк, молодых и яловых кобылиц.

Затем кольцо стало постепенно сужаться и превратилось в крепко сжатый кулак.

Трудно было поверить, что в этой непроглядной тьме лежит бескрайняя белоснежная степь. Не видно ни зги: на небе ни луны, ни единой звездочки. Воцарилась поразительная тишина. Лишь изредка совсем рядом слышалось фырканье лошадей.

Их тревога передалась и мне. Я поехал проверять табун и подумал о Данзане, который, вероятно, успел ускакать уже очень далеко и мог легко заблудиться, ибо о каких-либо ориентирах в такой темноте не могло быть и речи.

Я несколько раз громко крикнул, чтобы как-то дать знать о себе Данзану, но даже эхо не отозвалось: черная, вязкая мгла угрюмо молчала.

И вдруг неожиданно для себя я заметил, что лошади перестали хрустеть травой. Прекратилось даже поскрипывание снега под копытами. Весь табун настороженно замер, словно почуял что-то неладное. Мой конь тоже будто врос в землю и, затаив дыхание, стал вслушиваться в темноту. Этот миг показался мне вечностью… Как вдруг одна лошадь из табуна оглушительно звонко заржала, сотрясая эту мертвую тишину.

Бывает так, что в табуне некоторые лошади привыкают друг к другу, и не исключено, что именно одна из таких лошадей подавала знак скакуну Данзана. А может быть, она откликнулась на голос своего хозяина — табунщика. Кто знает! Как бы то ни было, но издалека сразу же донеслось едва слышимое ответное ржанье. А вскоре мне почудилось, будто и сам табунщик кричит. Не сомневаясь, что Данзан заблудился, я несколько раз прокричал в ответ, чтобы помочь ему правильно выбрать путь. И вдруг кромешную мглу разорвала песня:

Услышав уверенный, сильный голос хозяина, табун тут же успокоился. Лошади снова принялись разрывать копытами снег и щипать траву.

Песню «Серый сокол» поют редко, чуть ли не в исключительных случаях. Вот и сейчас она, конечно же, не посвящалась ни этой бескрайней степи, ни этой непроглядной ночи. Данзан пел ее, должно быть, сам себе… Возможно, она прибавляла ему силы и мужества и освещала путь в ночи.