Ян Папп - Направление — Прага

Суд отклонил их просьбу о помиловании.

Вот почему сейчас в конце словацкого строя стоял дрожащий, смертельно бледный партизан Гамза.

Когда привели приговоренных, в лице его не было ни кровинки. Он закрыл глаза. Раздались выстрелы. Тупо, в пустоту, как будто не хотели издавать звук.

Эхо отразилось от скал. Волной пролетело над поляной. Лес проглотил его и не вернул. Все кончилось!

— Собаке собачья смерть! — пробормотал дезертир, когда возвращались.

— Ну, теперь началось, скоро будет весело, — добавил рябой.

«Совсем невеселое начало», — подумал про себя Гамза.

Рябой словно услышал, обратился к нему:

— Видел тебя, приятель. Плохо тебе было, да? Но что делать. Это война. Или мы их, или они нас. Если бы не мы их, то лежали бы уже мертвыми. Вытянувшись, холодные, полные мышьяка. Одно огромное прекрасное кладбище высоко в горах, в зеленом шуме, на свежем воздухе. Вот так-то, браток. Или они тебя, или ты их! Война!

Перевел со словацкого А. Петров.

Фронт уже совсем близко.

По дорогам тянутся войска, в деревнях и лесах шныряют гитлеровские патрули.

Когда в сочельник вернулись с ужина, домашние сообщили:

— Приходили соседи. Говорят, здесь опять немцы рыскали. Завтра наверняка придут снова.

Пришлось опять уходить. На Катаринску Гуту, Малинец и Цинобаню, туда, где совсем близко к линии фронта возвышались заснеженные вершины — Хробоч, Град, Зубор, Разтоки.

Когда направлялись в горы, гул боев словно взывал: «Придите!»

Были нетерпеливы, возбуждены. Даже такой опытный воин, как Пилло, не скрывал волнения. Башковитый бретонец, он тридцать дней пробирался с Украины в Венгрию, еще сорок дней вытерпел в будапештской одиночке и не свихнулся, а теперь часами ожидал приближения фронта.

Но капитан решил: лучше выжидать здесь, в горах, чем идти в неизвестное, искать проход через нейтральную полосу, рисковать жизнями.

По дорогам, дорожкам и даже горным тропкам отступали первые тыловые части, чаще всего это были пока венгры. В новогоднюю ночь патруль привел лесоруба из недалекого горного поселка. Едва переводил дыхание, сердце словно барабан.

— В соседней долине двадцать венгерских солдат ночуют в горной хате.

Французы сразу отправились туда. Окружили дом. Удивленные венгры без слов сложили оружие.

В небе все чаще и чаще появлялись краснозвездные истребители. Их ожидали с нетерпением и восторгом. Они уничтожали немецкие обозы.

Снова пришло сообщение от учителя из Млак. Раненые стали уже поправляться; но их пришлось отвезти на санях из школы, ибо предполагалось, что в лей разместятся немцы. Спрятал их в лесу. Санки с Даннэ тащил вместе с сыном и Бронзини. Уложили его на койке в землянке, учитель поставил там печку и каждый день приносил еду. Он говорил, что до подхода фронта Даннэ выдержит, но потом его необходимо отвезти в больницу.

Фронт и в самом деле совсем близко.

Целыми днями смотрели в южном направлении. Ночную тьму разрывали вспышки выстрелов, вдалеке полыхало зарево.

Приближалась свобода.

Горы и леса гудели от артиллерийской стрельбы. Оглушающие взрывы сотрясали воздух. Пробегал мороз по коже, захватывало дыхание.

— «Катюши»? Орга́ны Сталина! Я о них слышал! — убеждал Ардитти. — Куда стрельнут — ничего живого.

Прибежали люди из Катаринской Гуты, Цинобани, Котмановой. На спинах тащили, что успели схватить. В глазах страх.

— Всюду полно немцев, — говорят, — приказывают рыть окопы, строить заграждения.

Ночью подул южный ветер, издалека слышны были слабые, совсем слабые звуки пулеметов и автоматов. Видны были и ракеты — зеленые, красные и белые. Они поднимались над линией фронта, словно фейерверк. Небосвод пылал от далеких пожаров. Долины наполнились ревом моторов.

В горы вступали венгры. Стоило французам направить на них автоматы — они поднимали руки вверх, сдавали оружие, офицеры — пистолеты. За один день взяли в плен триста человек, а конца им не было.

За венграми удирали в горы немцы. Красная Армия стремительно наступала, и они спешили укрыться от нее в горах и лесах.

Наткнулись на них сразу после операции с венграми. Тачич дал очередь из автомата. За ним капитан, а потом остальные. Немецкие шапки и каски исчезли: солдаты спустились вниз. Девяносто три немца, сообщили позже те, кто их видел.

Возвращались французы. Уставшие, нетерпеливые, мечтавшие о встрече с охранявшими дома. Они проваливались в снег, сгибались под тяжестью оружия. Вдруг из ельника вышел крестьянин, а с ним четверо странно одетых парней. Чуть не сцепились, направив друг на друга автоматы.

— Нет, нет! — прыгнул между ними этот крестьянин. — Ради бога, нет!

Остановились друг против друга. Испуганные, готовые ко всему, напряжен каждый мускул.

— Не стрелять! Нет! Нет! Французы! — закричал тот словак в национальной одежде, раскинув руки, как грабли. Пальцем он показывал на худых, обросших, оборванных парней с винтовками в руках — не солдат и не гражданских.

Потом повернулся на пятке и показал рукой на тех, что были в телогрейках и ушанках с красными звездами.

— Боже! Неужели это они? Неужели те, которых так ждали, не могли дождаться? В самом деле они? Да! Это они! Они! Свобода!

Сделали шаг вперед. Потом побежали им навстречу. Падали в снег, спотыкались, снова вставали, в глазах восторг.

Ведь тот капитан, лейтенант, два солдата и другие, что шли за ними с пулеметами, автоматами, вещмешками, и так откровенно удивлялись: «Французы? Смотрите, французы!» — в самом деле означали свободу.

Настоящую, счастливую свободу с того памятного дня 20 января 1945 года.

И возвращение домой.

Перевел со словацкого А. Петров.

Конец октября приносил одни дурные вести. Части танковой дивизии СС «Адольф Гитлер» вторглись на повстанческую территорию из Венгрии. В Низкие Татры пробивается отборная бронетанковая дивизия «Хорст Вессель». От Ружомберока наступает бригада «Дирлевангер», дивизия «Татра» фронтально растянулась по всей западной линии, а группа «Шиль» рвется к Зволену.

Стальная стена немецких орудий неумолимо окружает горы. Еще, может быть, несколько дней, неделя, от силы две или месяц — и повстанцев оттеснят под самые хребты.

«Выше! Потом еще выше! Докуда же?» — спросил себя капитан Бела. Он думал о голодных, плохо одетых, больных людях, измученных гнойными нарывами и поносами. Горсть патронов, винтовка или автомат, проклятый дождь, грязь, хлесткий ветер, надвигающиеся холода. И восемь немецких дивизий по пятам!

Он невнятно выругался.

Эту тихую брань Метод Галагия воспринял как укор, что они слишком долго плетутся. Он удлинил и убыстрил шаг — при его небольшой, коренастой фигуре это было удивительно.